Собачий рай

– Он растет, и мне совершенно нечего ему дать. Я опустошена… Сначала Петей – его акциями и эгоизмом, нежеланием строить семью и жить нормально, как все, а теперь, уже без остатка, тобой. Зачем ты связался со мной? Ты же видел с самого начала, как меня мотает! Ненавижу тебя, больше всех ненавижу! – свернувшись калачиком, кричала она в выкрашенную синим, с нарисованными на ней белыми облаками, стену.

В ее крике было столько рвущей душу искренности, столько страдания за всех тех, кто, встретив чувство, не ведали, что с ним делать, что Поляков хотел раствориться в этом захламленном и пыльном пространстве от невыносимой, режущей на куски боли и вылететь в приоткрытую форточку на нарисованном облаке.

– Что молчишь? – продолжала Агата. – Скажи, что не любишь меня!

Поляков, не в силах пошевелить присохшим к нёбу языком, молчал.

Мучительно не желая глядеть на ее обнаженное, наспех прикрытое короткой детской простынкой тело, на острые девчоночьи коленки, на белые, тонкие, как у подростка, руки, каких-то пять минут назад отчаянно и требовательно прижимавшие к себе его взмокшее тело, он прилип взглядом к форточке.

Чувствуя себя не героем, случайно завоевавшим сердце, каких-то пару недель назад казавшееся недоступным, как далекая звезда, но ничтожеством, он хорошо понимал, что сделал с этой эксцентричной девушкой…

Всего-то спровоцировал ее выпустить наружу животное, отзеркалить все то, что жило долгие годы в нем самом и уродливо, без опоры на здоровое чувство, воплощалось в коротких случках с молодыми, но уже пропащими проститутками.

А надо было просто уберечь ее от себя же.

– Нет, ты скажи! Сию секунду скажи как есть… И станет легче! Я девочка крепкая, – убеждала она облака на стене. – Поплачу-поплачу и переживу! Тебя, скота, переживу, Петю-урода, всех вас переживу!

– Даже не сомневаюсь.

– В тот день, когда я впервые собиралась в ваш гребаный катран, столько солнца было в окне… Я давно не смотрела в окно – все некогда было, а потом из-за ковида глаза долго резало на свету. А в тот день подошла, гляжу – а солнце заливает подоконник, ласкает мое лицо и будто обещает, что где-то есть рай… Сколько же было солнца… Я так и знала: вскоре что-то случится. Ты не поверишь, но в марте, когда второй раз заболела, я видела тебя во сне. Мельком и со спины, но я тебя сразу узнала тогда, в катране.

Поляков осмелился повернуть голову и взглянуть на нее – в эти минуты она была совсем не красива, напротив – скорее уродлива: умелый макияж, скрывавший дефекты кожи, стерся, рыжеватые волосы были растрепаны, и он впервые заметил проглядывавшую на корнях седину.

И в этом ее уродстве, качаясь картинками в его сознании, промелькнул распухший от слез, искусно вылепленный природой нос Марты, и дочкины крохотные пальчики, с ненавистью колотившие его в грудь, и пылавшее от стыда, застывшее маской лицо секретарши Лены, и мертвая, холодная и насмешливая красота убитой в доме Алика прокурорши.

Никогда еще он не чувствовал себя столь обнаженным перед другим человеком, как в эти минуты отчаянного замешательства.

И никогда еще женщина не была столь обнажена перед ним, как эта, уже сидевшая на диване, уже замолчавшая и давившая в себе ярость.

– Я люблю тебя, – с трудом выговорил Поляков.

– Тогда тем более нам надо расстаться, – поскребла коротким бордовым ногтем нарисованное облако Агата. – Когда любят, чувствуют другого как себя самого и даже острее. Я больше не могу быть твоей любовницей, меня это убивает.

– Что именно тебя убивает? – отвернувшись от нее, он продолжал глядеть в открытую форточку окна, за которым уже смеркалось.

Часа через два Марта должна была добраться до дома.

– Положение вещей. Я не хочу и не буду в твоей жизни вторым номером! – Она внезапно успокоилась и заговорила как робот: медленно и ненатурально. – С Петей я почти не живу. Мы друзья. А ты всегда спешишь домой.

– Ты знала, что я несвободен.

– Знала. Но я не предполагала, что связь с тобой меня так цепанет.

– Это проекция. Ты приняла страсть за любовь. Тебе нужен кто-то другой. Я немолод, женат, и я… болен.

– Конечно, ты болен! – подскочила Агата, как ошпаренная, с дивана.

Перешагнув через него и отбросив простынку, начала расхаживать, голая, по крошечной, пропитанной запахом пота комнате. – Ты болен, и болен давно… Разве не очевидно, что тебе нужна помощь?! – Ее глаза, наполнившись слезами, лихорадочно блестели. – Я одного не могу понять, почему этого никто не замечает? Почему твоя жена – она же врач – не обращает на тебя внимания? Или дочь? У тебя же крутая дочь, сама небось от психологов не вылезает.

– Формально я здоров.

– Формально я замужем.

– Душа моя, – не поддаваясь желанию разрыдаться, чеканил слова Поляков, – ты слишком эмоциональна. Это все ковид. Вирус нейротоксичен, у тебя ослаблен организм, расшатана психика. К сожалению, твой муж тебе не опора.

– Муж! Объелся груш! – Агата кинулась к столику и схватила мобильный. – Вот, гляди! – подскочила она к Полякову и ткнула пальцем в видео на экране.