Собачий рай

– У меня снова начались «приходы». – Варвара Сергеевна попыталась придать легкость своему тону. – Уже несколько лет не было… В последний раз это было через сны, когда я расследовала исчезновение одной молодой женщины, жены друга Леши. Тогда мне повезло, я нашла дневник пропавшей [11]. Здесь же другое…

– Запутала ты совсем. Жена друга Леши звучит как сын отца моего внука. Леша – это его сын? – окинув напряженным взглядом террасу, догадался Никитин.

– Да.

– А сейчас что? – Он взял в руки мобильный, что-то в нем проверил и снова перевернул лицом вниз. – Не совсем понимаю, что ты называешь «приходом».

– Вовлеченность в культурный и энергетический код человека, даже скорее его души, который нельзя вызвать силой мысли и сложно описать доступными словами.

– Не хочешь повесить в саду кормушку для птиц? Помню, когда дочь была маленькой, в какой-то книге я читал ей о том, что птицы разносят сны. – На его усталом лице не было и тени иронии. – Варя, это вообще чудо, что ты видишь сны.

– А ты?

– Смутно помню, что видел их в детстве. Набегаешься с парнями, наорешься, когда и подерешься, а потом во сне видишь, что все, что было днем, стало так, как бы тебе хотелось, а то и вообще каким-то фантастичным. Во сне я был будто сверхчеловек, а проснусь – упрусь взглядом во все те же, знакомые до каждой мелкой царапины, старые обои, мать на кухне жарит оладушки, во дворе галдят соседки, и ты – обыкновенный.

Откровенность полковника была роскошью, и Варвара Сергеевна почувствовала, как по телу приятно растеклись спокойствие и тепло – возможно, ее не до конца понимали, но хотя бы слышали.

– Сны – это работа подсознания, смешанная с возможностью попадать в параллельные пространства, – нацепив на лицо серьезное выражение, отозвалась она.

– Сейчас, слышал, многие ходят к сомнологам. Спят, подключенные к множеству аппаратов. За мозгом там следят.

– Ты про физику, а я хотела про другое. И даже не про сны. Сегодня я была в доме убитого, дочь дала мне ключи… Я услышала голос, он говорил гадости и издевался надо мной.

– Это был голос покойного? – округлив глаза, заговорщицки прошептал Никитин.

– Не совсем, – не обращая внимания на его иронию и хорошо зная, что мужчины часто скрывают за иронией отсутствие знаний и опыта в какой-либо сфере, серьезно отвечала Варвара Сергеевна. – Скорее его темной, больной стороны. Как только я покинула дом, голос исчез и началась гроза.

– Ну, – потер седые виски полковник, – если ты не теряла связь с реальностью, если четко определяешь, что это была некая слуховая галлюцинация, по-моему, тебе не надо на этом зацикливаться. Ты просто очень впечатлительна и тонко чувствуешь мир. До сих пор не понимаю, как ты столько лет отработала в ментовке.

– Выходит, не только этот мир…

– И почему ты не хочешь ему про это рассказать? Голоса, галлюцинации и даже сосудистые спазмы перед грозой – это же по его части!

Никитин привстал, вытащил из пиджака, висевшего на рогатой вешалке, пачку сигарет и закурил.

Вернувшись к столу, поправил на плече подруги сползший кардиган.

И в этом быстром, заботливом и необычайно ласковом прикосновении было гораздо больше близости, – подумалось ей, – чем в те времена, когда их разгоряченные тела сливались в единый организм.

«Нет правды в твоих словах, – мысленно возражала она скверному голосу. – Если бы люди жили только низменным, мы бы все давно вымерли, поубивав друг друга».

– Муж начнет беспокоиться. Возможно, заставит пить таблетки, – честно призналась она.

Самоварова отчасти слукавила, ведь именно Валера когда-то отверг поставленный ей ведомственными психиатрами диагноз «шизофрения», поскольку понял, что она, обычно земная и здравая, обладает некой особенностью считывать в пространстве то, что не ощущают другие, и эта особенность, проснувшаяся как раз в период депрессии, не являлась клиническим заболеванием.

А что до таблеток – педантичный доктор любил предупреждать лабильность психического состояния. В ее случае это был ново-пассит или легкий транквилизатор, но она, когда-то закормленная врачами почти до растительного состояния, упрямо избегала любых таблеток.

– Хорошо понимаю твоего мужа, – невесело отозвался Никитин. – Вот и с Риткой у меня так же. Сам чувствую, что угнетаю ее заботой, а по-другому – никак. На фоне лечения она стала невыносима. И бросить невозможно, и жить невмоготу.

Самоваровой стало стыдно.

Никитин, как это обычно делали мужчины, обезличивал Валеру, называя его «он» или в лучшем случае – «муж», а свою законную называл по имени.

А она зачем-то снова, как когда-то, подчинилась правилам чужой игры.

И только оторвав взгляд от чашки и наткнувшись на воспаленный, живой и даже какой-то виноватый взгляд полковника, задумалась над тем, что он сказал.

Отказавшись во имя долга от борьбы за полноценную, не урывками, любовь, каждый из них был обречен на подсасывающее душу сомнение, без спросу врывавшееся порой в понятный вихрь будней.

Сережа был ее светлым демоном, ее ускользающим ориентиром, какой присутствует почти в каждой женской судьбе, ее параллельной, непрожитой жизнью.