Собрание сочинений. Т. 3. Глаза на затылке

– Где-то был, а где, и сам не знаешь. Ты что, издеваешься?

– Нет, я знаю, что где-то был.

– А что там было?

– Не знаю. Не надо было за рукав дергать.

– Ну, извини. Я же вижу, ты – тут, а мысли у тебя – где-то там.

– А где я?

– Тут. Где же еще?

– Может быть, я как раз там. А мысли у меня – тут.

– А как же я тебя вижу?

– И ты там.

– Где же это я там, если я тут?

– Но, очевидно, тут это и есть там.

Донял он меня. Осмотрелся я вокруг и вижу, вы не поверите, тут и есть на самом деле там. И наоборот. Вы скажете, от этого ничего не меняется. Постойте, маленькая заковычка. Мы думаем, что мы все тут, а мы уже давно где-то там. Ты думаешь, оно где-то там, а оно тут – и нагло так тебя разглядывает, посмеиваясь. И недоумеваешь, где же ты на самом деле. Вся картина мира меняется. И жить как-то не ценно, если все равно, где ты – там или тут.

ФЛЕЙТОЧКА

Музыка. Играет музыка в многих головах. Такой веселенький мотивчик. Кто его слышит, запросто убить может.

Подмывает флейточка.

– Как убил? С чего началось? Вспомните детально. Она же вам – близкий человек.

Молодое лицо, не промыл утром, не расчесал волосы как следует – сальными клоками лежат на бугристом красноватом лбу. Близко лучше не разглядывать. Следователь.

А тебя внутри и днем и ночью эдаким гвоздиком сверлит, пронзительным радиопищиком, нарастая невыносимо – схватить ониксовый кубик-пресс – и в лоб ему! Может быть, легче станет. Ведь смолкла же внутри, когда убил.

ЧЕЛОВЕК ПОМОЙКИ

Смуглый, загоревший не под нашим солнцем, высокий сутуло склонился над зеленым баком. Палкой с гвоздем – старинным орудием мусорщика он перебирал выброшенное жильцами. Что-то нашел, подцепил на гвоздь то ли пиджачок, то ли юбку. Поднял и долго рассматривал. Нет, не пригодится. Сбросил обратно. Лицо очень серьезно: черные усы, брови углом, резкие складки, я бы сказал, лицо воина.

Вынесли из квартиры наверху хорошо увязанные стопки синих томиков (сочинения Ленина-Сталина), картину – какой-то пейзаж тридцатых типа «жить стало лучше, жить стало веселей!» в хорошей золоченой раме и поставили рядом с железным баком. Головы не повернул, будто бы даже внимания не обратил.

«Хорошая рама, – подумал я. – Может пригодиться». И решил рассмотреть поближе. «Надо бы эту раму забрать», – подумал я. Подошел и хотел было взять и отнести ее домой. Стоп – вплотную перегородила решительная рука с красною пястью. Рука воина. Да еще палка с гвоздем – шлагбаум.

– Мое, – сказал человек твердым голосом, глядя в пространство.

Разом все во мне вскипело. Ведь это же ничье. Все это выбросили. Значит, всем принадлежит. Но делать нечего. Не драться же с ним. Постоял, посмотрел на него в упор: «Нахальный нищий!» Он понял мой взгляд. Нет, шлагбаум не поднимается. И чего это я тут? Ерунда какая-то. Да и не хотел я эту раму. Просто шел мимо. Вот, постоял и смятый бумажный платок в бак бросил. Пират усмехнулся.

И тут я увидел, как ворона низко – кинулась к алому ошметку на снегу, не успела, другая на лету перехватила. Первая поспешно отскочила, посмотрела искоса – и пошла по заледеневшим кочкам, переваливаясь по-бабьи. Вроде бы ни при чем.

Шел домой и думал: «Чего там! Оба мы – люди помойки».

СЕМЬ ВОЗРАСТОВ ЧЕЛОВЕКА

На белом листочке бумаги длинно заточенным карандашом он начертил сразу набело таблицу человеческой жизни по семилетиям. Выбеленная горенка была невелика и для одного человека. Сейчас в ней помещались трое: на одной кровати за раскладным столиком – художник, склоняясь к лампе сократовским лбом с залысинами, у темного окна на противоположной койке – миловидная к старости полутатарка, жена его, тоже художница, рядом – на табуретке гость – молодой поэт, остроголовый, худощавый и порывистый. За окном поздняя подмосковная осень чернела сплошной ямой. Уютно гудела печка – тоже белая – в три красные дырочки заслонки. Тесно нависали полки, уставленные книгами, отсвечивали картины на стенах.

Хозяин передал гостю листок, и тот торжественно стал читать вслух:

ТАБЛИЦА ЖИЗНИ ПО СЕМИЛЕТИЯМ

Такую или похожую таблицу действительно сочинил и написал некогда мой духовный учитель Евгений Леонидович Кропивницкий. Но сам он был счастливым исключением: дожил до 86 лет при полном здравии ума и сердца, о чем свидетельствуют его стихи и картины позднего периода. Все графики грешат.

САПОЖНИК

Мой отец был закройщик. Какой это высший пилотаж, я увидел однажды, когда отец, в ту пору заведующий обувной мастерской Летной Академии им. Жуковского, расстелил на столе пачку хромовой кожи, взял невыносимо острый сапожный нож, и – ей богу! – безо всякого лекала вырезал по черной глянцевой поверхности несколько пар голенищ, одна к одной, причем обрезков почти не осталось.

– Нельзя доверять, – говорил отец. – У них столько обрезков на выходе, можно еще не одну пару сапог сшить.

Когда отец вышел на пенсию и похоронил маму, он завел голубей – видимо, мечта всей его жизни. В переплесках белых и сизых крыльев, в этом трепетном круге и вращении птиц над поселком возвышался дворец его мечты. Выкрашенный откровенной зеленой краской.