Собрание сочинений. Т. 3. Глаза на затылке

– Это Евразий, – мог сказать знаток, но помалкивал, потому что такой страны еще не было.

– Я – целый континент, – сам на себя удивлялся Евразий. Говорил он на стольких языках, что все не упомнишь. Так что лучше я буду передавать его речь по-русски, и от санскрита недалеко.

Долгую жизнь прожил Евразий. Был он молодой и старый, это как поглядеть. Полчища воинственных диких племен пересекали его от ступней до затылка. От монголов он только почесывался. Скачут, как блохи, гунны. Пустил их однажды погулять по своему сапогу, так они Рим разорили.

Там зудит, тут загноилось. Войны да мятежи. Надоело Евразию, ушел в степь, в высокие травы, подружился там тоже с бродягой. Замечательный был, большой, почти как Евразий, Велимир Хлебников – поэт. Бывало, идут по степи двое: Евразий и Велимир, стоило посмотреть. Но отпела Велимира степь.

Гумилева уважал, Льва. Ведь какой евразийский Лев! Днем на лесоповале за колючей проволокой, а ночью по окрестным холмам на свободе рыскает, лагерных псов своим рыканьем пугает.

Cахарову, ученому, симпатизировал. Видел он Евразия в полный рост, не как другие. Но умер Сахаров. Новые времена наступили. Новые что старые: объединяют, делят, будто коровью тушу. Мейл-арт, да и только. Шозо Шимамозо.

Плюнул на все и уехал в Крым загорать. Пошел купаться в море, тут его заново и открыли туристы из Киева. Насорили – бутылки, банки, пластик, сигареты, гады, о пупок гасили. Покричали – и уехали на моторке. Рассердился Евразий, перевернулся на живот, пукнул – поднялась такая волна вслед молодым дурням, моторку на камни выбросило.

– Эх, люди, люди, евразийцы! Никому больше не позволю себя открывать. Заберусь на Эйфелеву башню и буду там трепыхаться в виде флага сомнительной страны. Пусть парижане любуются.

ОЧЕНЬ КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ – 98

* * *

Морозно. Бродячим собакам не позавидуешь. На автобусной остановке на скамеечке смирно сидят закутанные бомжи, опухшие от мороза и водки, с котомками и пакетами. Сидят, жизнь пережидают.

* * *

Утреннее солнце в соснах напрожег белым слепит. Еловые ветки волнуются, снег подметают. Ломаная ветка горсточкой почернелых листьев туда же – весну ухватить хочет. С ночи снег осел, поноздревел, теперь в сухую крапинку – березы засыпали. Спасибо Пришвину, видеть научил.

ТЕНЬ ОСЯЗАНИЯ

(1999)

Апликации

МАРФА

Все мне кажется, где-то близко он разговаривает. Там в проулке за кустом жасмина. Еще солнце невысоко, а вышел он с первыми лучами, предположим, от Раменского. Утром и милиция не обращает внимания на странную толпу бородатых не то цыган, не то арабов в длинных серых одеждах. Милиционер, сам видел, вообще с индифферентным видом смотрел сквозь разговаривающих – на сельский магазин. Может, его крылечко и желтая старая вывеска СЕЛЬМАГ № 117 казалась ему более реальной, чем эта достойно идущая по сосновой аллее кучка неместных и непьяниц. Зато давние жители, особенно евреи, неважно живые или давно умершие, встречают их с радостью и настойчиво приглашают в дом. Учитель обычно принимает приглашения, приветливо улыбаясь, и легко идет даже к незнакомым. Не его ли я слышу, у дома моих соседей. Там еще две сестры, для которых ломал в юности охапками чужую сирень, Марфа и Мария.

Голос был доверительней и мягче, чем у отца или Лазаря, и ложился прямо в сердце. Мария слушала Его и, робея увидеть слишком светлое и спокойное лицо, смотрела вниз на ноги Учителя в тазу. Там оно тоже смутно отражалось в воде, когда Он наклонялся, и было как-то понятнее и ближе.

Мужские запыленные высокие золотистые ноги.

У Отца более грубые и толстые, поросшие черным волосом.

У Лазаря тоньше, но темнее и длиннее, целомудренные, юношеские.

У дяди Аарона более мускулистые и сильные, свирепые, она бы сказала. Марии всегда было немного стыдно смотреть на него, когда он пригонял овец. И появлялся в воротах, широко расставив ноги, лохматый с посохом в руке.