Собрание сочинений. Т. 3. Глаза на затылке

Все мешало. Свисало, ерзало, терло. Хотелось скинуть все. Если бы это было возможно, я бы сдернул с тебя длинные прямые волосы, ногти с ног, отодрал от лица широко развернутые губы, вынул хребет изнутри, сам все отдал, – и так единым мясистым комком мы бы катались и выли от наслаждения и боли.

Обои: кремовые почти белые, рифленые полосами вдоль, с голубоватым оттенком. Если приглядеться, то замечается некая отпечатанная рябь – узоры сверху вниз в виде декоративных еловых лап.

Ночь бледнеет, задувает холодный ветер. И будто ледяной трепет сладострастия проходит по висящему белью. Становятся заметнее, что белье старое рваное – и пятна не отстирались. Или оно так и сохнет, намоченное в корыте и не стиранное.

Длинный в цветочек обвис, внизу обозначилось пузо, беременный пеньюар. Рваная полосатая рубашка с плеча здоровяка и пьяницы вздулась мышцами. Байковый халат сгорбился на двух прищепках старушонкой. Эти репетируют в пять часов утра. А те, за кирпичной стеной?

Становится слышно скрип и хруст. Перед тем как прозвенят будильники, там в кроватях ворочаются толстые, костистые, седые, со сбившимися за ночь волосами растекающесягрудые, ноги с икрами – деревянные балясины дач и ножки дачных фортепьяно, корабельнобедрые, непомернообъемнозадые, еще не пробудившиеся, лезут друг на друга – ящер на корову – краковские колбасы утопают в жестких половых щетках.

Мы выползли из моря и, остывая, все в блестящих каплях, лежим игральной картой – головы в разные стороны. Я трогаю тебя, а ты – меня. Вспыхивают огненные круги перед глазами – и медленно угасают, хочется пить. Игральная карта: дама – валет, если бы была такая, чувствует себя отброшенной в сторону, отыгранной. Над нами сидят большие игроки: ОН и ОНА. Все это время они играли нами, они созерцали, как эта странная карта корчится на песке. И получали высокое удовольствие, и оба были в выигрыше, незримые нами. Мы задыхались от пожирающего нас желания, нудисты наслаждались своей разумной свободой, а это они, любопытствуя, переворачивали нас на спину и шевелили прутиком, как насекомых.

Обои: старые с желтыми квадратами – следами когда-то висевших картин, с рыжими следами гвоздей и клопов, кое-где полуотодранные, вздувшиеся, почти потерявшие свой цвет и узор. В темных точечках. Сразу не скажешь, но и потом – тоже не скажешь.

Тебе скучно заглядывать в эти слепые полузеркальные окна. Хотя в одном – поднялась и приблизилась непомерно длинная фигурка ребенка в ночной рубашке.

Девочка глядит, как в четком предутреннем свете ты разворачиваешь, раскрываешь, как обертку, свои белые завитки до пустой полутьмы, которую тоже разворачиваешь и разворачиваешь – и единым порывом ветра уносишься прочь.

И твои воспоминания тоже летят в светлеющуюся и все более обозначающую се6я пустоту. —

Вместе с ошметками обоев.

ДВЕ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ

Если бы я был дежурным прозектором в морге и одновременно – трупом, лежащим на цинковом ложе, то обязательно бы стал третьим: их неслышным диалогом. Посудите сами, невозможно же молчать всю ночь, когда оловянная луна пытается заглянуть в узкие матовые окна, будто затянутые бельмом.

«Я не люблю всех», – думает дежурный, расписываясь в журнале под своей фамилией.

«Я ко всем равнодушен», – мог бы сказать труп, но молчит.

«Я люблю себя», – дежурный думает о медсестре. О ее широких – шире, чем она сама, – ляжках. Но сегодня она не дежурит.

«Я себя отрицаю». – Взгляд несколько сверху и со стороны. С трудом узнать, так заострен, и видно, что выпотрошен.

«Я люблю пить разные сладкие и кислые напитки, горькую водку и есть вкусные и разные продукты и блюда.

Если голоден, ем и невкусное, которое на это время становится вкусным. Если очень голоден, ем все подряд», – дежурный развернул бутерброд с колбасой и ест, громко чавкая от удовольствия. Покойников давно перестал стесняться. Пусть завидуют.