Собрание сочинений. Т. 3. Глаза на затылке

Откроешь глаза – в окне еще несколько посерело и, отметив это не вполне радостное обстоятельство времени, снова закрываешь глаза – уплываешь в глубокий сон. Но вот тебя выносит на поверхность, свет хочет отомкнуть твои веки, сны начинают обрываться, путаться, забываться. Последними усилиями еще держишься в этой области. Еще более обрывочно предстает страна сна, будто кто-то на монтажном столе разрезает пленку на отдельные куски. Свет все настойчивей. Да и сам организм уже хочет двигаться, опорожниться, ты чувствуешь, если женщина рядом, чужое тепло, движение. Как быстро тело твое становится ощутимей. И как пробку, тебя выносит на поверхность.

О КОЛЛЕГАХ ПО ЦЕХУ

ПЕРВЫЙ И ВТОРОЙ ПЛАН ВАЛЕРИИ НАРБИКОВОЙ

Наконец, всяких слов накопилось такое множество, что они стали сливаться в серую массу и многие слова постепенно забыли свое первоначальное значение и назначение. Порой какие-нибудь непохожие яркие слова еще пытались произнести себя, прочесть на странице газеты или в начертании уличной вывески, рекламы. Но обрывались, замолкали, удивляясь, как чуждо и ненужно звучат они среди общего гула. Люди перестали замечать их самость, они вообще могли бы не пользоваться словами; что хотело сказать это общество, можно было выразить мычанием, рычанием или урчанием.

Слова пытаются вспомнить себя, переосмыслить, наконец. Может быть, слово «пиво» – это и есть слово «любовь». А слово «пальто» свободно может вообразить себя словом «луна». У луны такая серебристая шелковая подкладка, и она склоняется каждый вечер в моем окне вон над теми дальними крышами. Во всяком случае, если луна – не пальто, то она – блестящая пуговица.

Нечто подобное, мне кажется, происходит в повести Валерии Нарбиковой «План первого лица. И второго». Имя Ирра, например, родилось от слова «иррационально», и автор не скрывает этого. К своей загадке он сразу прилагает отгадку, потому что не в этом дело и так заведено у детей. Но благодаря имени за героиней сразу возник целый мир, в котором можно ездить, путешествовать, бывать в разных городах, писать друг другу письма и теряться, в общем, жить. Это однокомнатная квартирка в одной из белых безликих коробок.

Из окна комнаты виден первый план, то есть праздник, из окна кухни – второй, то есть будни. Их и было двое у Ирры: Додостоевский и Тоестьлстой – два возлюбленных имени. В этой полукоммунальной квартирке слова забыли свое первоначальное значение, обросли мхом, можно сказать, щетиной двухнедельной давности. Додостоевский был к тому же немолод, потому и фамилия такая до-историческая.

Один пожилой писатель говорил мне, что больше всего раздражают его в повести имена. Грустно мне было слушать, ведь именно имена – ключ ко всему повествованию. Это ведь рассказ о первом сильном, почти детском чувстве – Додостоевский и цельный и простой Тоестьлстой. Возможно, это всего один человек, который порой раздваивается. Может быть – двое, которые сливаются в одного. «Тоестьлстой появился только потому, что я тебя так сильно люблю». Ведь сама героиня – Ирра – капризна, как сама любовь. И то, что происходит в их «треугольнике», – это бесконечная детская считалка. То один «выйдет вон», то другой «шишел вышел», то она сама исчезает. Что из того, что «уехала к маме», ведь это ей самой недостает себя. Она всегда здесь – в этой квартирке – в этой любви, и она, Ирра, видит, что ее здесь нет.

С кем Тоестьлстой будет разговаривать «до» или «то есть» ночью на раскладушке, когда, даже лежа рядом с ним, она отсутствует? Нет полноты, нет радости обладания. А когда она с Додо! «А как же тот другой на кухне?» – тоскливо думает Ирра. Так и есть, первый план всегда заботится о втором, xoтя второй озабочен только тем, как стать первым. И не испытывает угрызений совести. Вспомним, на первом плане – праздник, на втором – будни. Но один план постоянно перетекает в другой. Как Додостоевский – в Тоестьлстого. Мы всегда хотим праздника, но живем в буднях. Иначе говоря, это повесть о любви, которая хочет быть цельной и счастливой. И страдает от невозможности страдания этого. И страдание это, мучение это, тоска и есть счастье.

Словесная ткань здесь очень важна, отношение к слову – живое, не окончательное. Потому что, если определить все раз и навсегда, все застынет и окаменеет. Когда все сделано, как надо, когда написано благородным (даже пылинки сдувает автор) стилем, я называю это мертвой литературой. О ней можно было бы сказать многое, но не это – наш предмет.