Собрание сочинений. Том 1

На станцию Зима в ранних пятидесятых вместе со мной приехал тогда еще не знаменитый прозаик и драматург Миша Рощин и сказал, что «для образа» в новом рассказе ему хотелось бы увидеться с настоящим сибирским красным партизаном. Мы нашли искомый живой исторический экспонат на одной полузаброшенной заимке. Жил он совсем один, все дети давно поразъехались, и сначала был довольно неразговорчив, но после трех-четырех граненых стаканов водки его неожиданно прорвало в ответ на Мишин вопрос о каком-нибудь особенно запомнившемся эпизоде из гражданской войны:

– Мы, значитца, окопалися и ждем их, а они чо-то не идут, да и не идут. Всю ночь прождали – ни веточки кругом ни хрупнуло. Утром туман все заволок, а ни звука. И вдруг мы почуяли – они рядом. Ползут, хотя их и не разглядишь, и дышуть, и дышуть, да так лицемерно, тепленько, будто не штыками нас пропарывать собираются, а обниматься. Кто знает, сколько их там в туманах-растуманах, а патронов у нас с гулькин нос. И вдруг солнышко сквозь туман кособоко просунулось да и лучом словно взикнуло по примастаченной к ушанке жестяной крашеной звезде-самоделке, какие из консервных банок у нас вырезают ввиду нехватки в муниции. Ну, тут уж я не удержался от едакого шанца и прямиком – жакан в звездочку ему всадил, как зверюге в глаз.

Миша Рощин растерялся от неожиданной исповедальности этого никак не похожего на необходимый ему живой «экспонат» красного партизана.

– Постойте, да как же так получается, что вы и с красными тогда были, и с белыми тоже?

– Да вся гражданска война у нас в Сибири была така – Краснобеловка – почти все мы то теми, то и другими были, товарищ писатель. То в твой висок наган тычут красные, которы ишо вчера белыми были. Ты с кем, с имя али с нами? А ты поди пойми. То белые, которые ишо вчера красными были – ты с имя али с нами? Сплошна стращаловка с обеих сторон.

Опустишь глаза долу – да с вами, с вами. А сам уже не петришь, кто ты такой А тебе, глядишь, то погоны на плечи цепляют, то ты сам себе на голову красну звездочку из банки вырезывашь. Уже мозг в замутнение приходит – кто ты на самом деле… Увяз коготок – и всей птичке пропасть. Вот оно какое дело было, товарищ писатель.

– Но вы же все-таки с такой ненавистью описали нам этого красного партизана. Неужели вам не жалко его было, ну хотя бы за то, что он тоже, как вы, человек? – совсем распереживался один из самых лучших людей, которых я знал, Миша Рощин, так что показалось вдруг – вот он и расплачется от отчаянья за людей, что они такие нелюдские люди, что ли.

– Да это не я его ненавидел, товарищ писатель, а себя самого, за то что его убить должон был. Но только сначала себя, то исть жалость свою к нему, а потом и к нему, и к детишкам, и к жинке евоной – это же не подсчиташь, сколько подсобных жалостев придется убить, чтобы на самом деле только одного человека порешить. Так что все убийства по замыслу-то человечьему одиночные, а по исполнению уже дьявольскому, как говорится, массовые, и чтобы растоптать одного – только одного человека – ты одним ни в какую не обойдешьси. Да разве это не то само, что в себя самого стрелять – ишо хуже. Да и до жалости ли мне было, когда меня самого он мог шлепнуть. А у меня жена тогда была ишо молодая, и хотя на лицо не загляденная, а вот на глаза и душу не наглядишься. Вдовой ее оставить я, по-твоему, был должен с тремя детишками мал мала меньше? Вот во что бы моя жалость к тому, который в меня тоже целился, обошлась бы, а?

– А на чьей же стороне правда была на той гражданской, по-вашему? – явно волнуясь, спросил Миша Рощин, по лицу которого так и прыгали – прямо как в разговоре нашем, то красные, то белые пятна. Он еле удерживал карандаш в прыгающих пальцах.

– Ты мне сначала скажи, чо тако правда, товарищ писатель, – только словами всем понятными, – лихорадочно схватили руки не слишком удачного для интервью «красного партизана» за Мишины лацканы. – Неужли понять нельзя, чо так быват – когда рад бы ее найти, а она закатилась в таку щель, что отуль ее и не выскребешь… и куда ты сам закатился, тож не разберешь.

Первый раз на станцию Зима я вернулся сразу после смерти Сталина, когда под ногами у всех, как при начале землетрясения, Россия начала неуверенно покачиваться, колыхаться, как будто огромное, простирающееся от Балтики до Тихого океана исконно русское: «Что делать?» Станция Зима во время войны совершила, как и многие крошечные городки нашей родины, неимоверный подвиг гостеприимства, приняв, как родных, огромное количество оголодавших эвакуированных из Ленинграда и других городов, превосходящее раза в два собственное население. Почти все они после войны уехали обратно. После их отъезда сразу трагически обнаружилось, сколькие зиминцы не вернулись. Были убиты почти все новобранцы, на чьих свадьбах плясал герой моего стихотворения, поняв раз навсегда, что если искусство не всегда может полностью изменить мир, то оно по крайней мере может облегчить страдания людей пляской ли, песней ли, или стихами. Искусство не имеет только одного права – отвернуться от страданий других людей.