Кинолюди и кинодействие, видимые нами на экране, точно так же видятся нами постольку, поскольку они осознаются. Кино больше всего похоже на китайскую живопись. Китайская живопись находится посередине между рисунком и словом. Люди, движущиеся на экране, своеобразные иероглифы. Это не кинообразы, а кинослова, кинопонятия. Монтаж — синтаксис и этимология киноязыка[379]
. Когда в первый раз показывали ленту «Нетерпимость»[380] в СССР, публика не выдержала монтажа (Грифитовского) и уходила с сеанса. Сейчас она читает Гриффита[381] с открытого листа.Условность пространственности, условность безмолвия, условность неокрашенности в кино — все имеет свою аналогию в языке. Кинематографическое правило, что нельзя показать, как человек сел за стол, начал есть и кончил есть, т. е. правило выделения из движения одной только его характерной части — обозначение движения — и есть превращение кинообраза в киноиероглиф. Поэтому нельзя говорить, что язык кино понятен всем. Нет, он только всеми легко усваивается.
Существование интернациональных центров производства не противоречит этому утверждению. Существует определенный сорт: американская лента для Мексики. Существовали ленты для России. То, что мы имеем от мировой кинематографии, — чрезвычайно своеобразно. Мы пропустили несколько лет развития киноискусства. Мы скорее узнали подражателей рампы, чем творцов. Мы не понимаем законов отталкивания форм одной ленты от другой. Не знаем кинодиалектов.
Зощенко имеет сейчас успех у мелкобуржуазной публики, но когда ему приходится читать перед крестьянской или рабочей аудиторией, то он читает не «Аристократку», а вещи, основанные на комизме положения.
Аудитория, не знающая литературного языка, не воспринимает комичностей отклонений от языковых норм. Одно время наоборот. Аверченко был очень популярен в Китае, так как его юмор — юмор положения, а не языка и положений элементарных.
Киноязык имеет свои нормы. Неправильное пользование этими нормами производит впечатление комичного. Когда в АРК’е[382]
показывают феерию, постановки 1914 года, или «Северное сияние»[383], то публика хохочет бескорыстно и неудержимо.Юмор Китона кинематографичен. С одной стороны, он пародиен. Пародирует эпохальные ленты типа «Нетерпимость», «Рождение наций». Смешное находится не в ленте, а
ГОЛОС ИЗ-ЗА СЦЕНАРИЕВ
Трудно говорить со сценаристами. Сам понимаешь, что положение их отчаянное.
Бракуют их три, непохожих друг на друга инстанции. Они отвечают не только за себя, но и за место, в котором сценарий находится.
Правда, есть новые веяния. Но знаете ли вы, что такое свет потухших звезд?
Потушена в небе какая-нибудь несчастная звезда, а свет от нее все еще идет годами, десятилетиями на землю.
Так происходит в кинематографии.
Сценаристы говорят: «Было задание „деревенская фильма“, „восточная фильма“, сейчас — „историческая“».
А кино — дело долгое, нужно пригнать сценарий, подобрать режиссера, поставить декорации, иногда устроить экспедицию. Проходит больше полугодия. Звезда задания уже потухла, а лучи и разные партизанские ленты все поступают и поступают.
Разогнавшиеся сценаристы не могут остановить свои хлопающие вафельницы и продолжают писать.
Художественные бюро бракуют сценарии пачками, и много еще можно сказать не смешного.
В чем же дело?
Прежде всего в художественной честности. Нужно понять, что в искусстве нет приказаний, что слишком буквальное исполнение приказаний всегда было одной из форм саботажа.
Нужно перестать подслушивать вздохи ГПП.
Сценарии должны быть написаны по социальному заказу, а не для воображаемого заказчика.
Тогда у нас пройдет полоса сезонных сценариев, тогда сценарист не будет стрелять сценариями, как дробью, в расчете, что авось один попадет.
Я и несколько моих товарищей, горько упрекаемые кинематографистами за то, что мы «больны литературой», читаем сценарии сотнями.
В мозгах начинает образовываться какая-то корка или арка.
Мы больны литературой не больше, чем трамвай электричеством.
Да, нужно говорить от первого лица.
Я берусь поделиться с товарищами сценаристами опытом, принесенным мною из моего ремесла.