Собрание сочинений. Том 1. Революция

Актеры работают в фильме очень хорошо. Движения их не случайны.

Превосходно выбраны люди.

Монтаж ритмичен, но иногда слишком заметен, акцентирован, что является недостатком, а не свойством школы.

Приемы Пудовкина хороши в пафосе, в напряженных моментах. Очень хорош вздох облегчения у подсудимого при словах «каторжные работы».

Менее удались иронические места фильмы. Иронически взяты революционеры-интеллигенты. Это не сработано. Они выглядят не бессильными, а плохо снятыми и плохо разыгранными.

После избиения рабочего-революционера идут партийцы, которые тихо ловят карасиков. Это неверно для 1905–1907 годов, и это вышло так, как понимается, поэтому в другом ключе. Некоторые моменты в фильме вышли, но традиционно. Например, «небо, на которое смотрел заключенный, когда его вывели из тюрьмы».

Оно слишком близко ассоциируется. «Природа» в ленте взята вообще не очень характерно, хотя и умело.

В общем: огромного мастерства зрелости и большого таланта фильма. Интересно отметить, что лучшая лента фильмы «Русь» оказалась лентой революционной.

Из этого, как и из опыта «Броненосца», можно сделать вывод, что революция в СССР — сейчас самый культурный заказчик.

1926

К ФЕВРАЛЬСКОЙ ГОДОВЩИНЕ. КАРТИНА — ДОКУМЕНТ

В «Падении династии Романовых» (прежде — «Февраль») Э. Шуб нет доснятых кусков[450].

Весь материал: история, снятая не с нашей точки зрения, ибо методы съемки тогдашних картин тоже были не наши.

Между тем картина получилась современная. И не потому, что Николай Романов хотел, чтобы его сняли как величественного и доброго царя, а Керенский хотел быть снятым очаровательным. А помещик, тыкающий палкой в борозду, проведенную чужим трудом, позировал как добрый хозяин.

Нет, она потому наша, что монтажер, сопоставляя кадры, дал нам Николая Романова малорослым и вредным царем. Тираном-неудачником.

В трехсотлетие дома Романовых идут из Кремля золоченые люди.

Среди них — градоначальник. Он грозит кулаками толпе, очевидно, крича: «Шапки». Николай идет мелким и спутанным шагом.

Едут февральские восторженные и наивные грузовики.

Идут солдаты гарнизона, вооруженные офицерскими шашками.

Керенский взлетел в воздух, улыбаясь и держа в руке шапку. В сто лет не придумать такой манеры летать в воздухе!

Картина восстанавливает эпоху.

Ленты встали из коробок.

Из 60 000 метров просмотренного негатива и позитива собралась картина в 15 000 метров[451], кроме надписей.

Чистым выигрышем оказался получившийся в результате просмотра каталог лент.

Фильма интересна не только исторически.

Оказалось, что десять-одиннадцать лет тому назад хорошо снимали. Есть кадры эйзенштейновской силы. Манера старых операторов снимать длинными кусками, их спокойные панорамы, длинные шествия совпадали с тем, к чему опять идет кинематография.

Техника ленты в руках конструктивистки Э. Шуб так осмыслена, что вещь представляет собой и чисто кинематографический интерес.

А прошлое, как оказалось, за десять лет далеко ушло от нас. Мы отошли от него как два паровоза, идущие в разные стороны.

Глубокой стариной, восемнадцатым веком кажется русская провинция. Шляпки. Юбки. Гимназисты.

Это уже экзотика.

Лента обильно переклеена и снимками с подлинных документов.

Это — лучший вид надписей.

Надписи от экрана введены хорошо. Не лезут и не хвастаются.

Во всей ленте есть то, что редко удается современной кинематографии. Конструктор вещи не лезет в кадр, не захлебывается от собственной талантливости.

Лента является крупным кинематографическим событием нашего года. Год же в кинематографии явно не високосный. Но вещь удалась и объективно. Эсфирь Шуб показала себя человеком с собственным умением. Она показала, что можно идти и таким путем. Вообще то, что лежит в подвалах и фильмотеках, пропущенное через умелую моталку, подобранное по монтажным листам, интереснее того, что выпускается с фабрик.

Фотографически из всего материала слабей Февраль. Снято, очевидно, поспешно. Как будто дрожащим аппаратом.

В царские времена люди от скуки не торопились.

1927

ЭСФИРЬ ШУБ

Маяковский называл свой очерк «Париж» «Записками Людогуся»[452].

Людогусь — это сам Владимир Владимирович, вытягивающий шею, чтобы увидать далекое.

За шутливым названием «Людогусь» лежит уверенность в себе.

Вот что писал Маяковский:

«Вы знаете, что за птица Людогусь? Людогусь — существо с тысячеверстной шеей: ему виднее!

У Людогуся громадное достоинство: „возвышенная“ шея. Видит дальше всех. Видит только главное. Точно устанавливает отношения больших».

Людогусь любил вещи Эсфири Ильиничны Шуб.

В Лефе было много шуму и лязгу, не всегда строительного. Леф доходил до отрицания искусства, до противопоставления монтажа творчеству, в пользу монтажа. Но в этом шуме была своя логика, которую можно понять. Это не металл, но иногда это руда.

Кино записывает движения. При помощи кино можно записать драму, оперу, можно создавать драму и оперу. Можно создать даже киноискусство, и высокое киноискусство. Кроме того, кино — это память.