Женщина с мужчиною однина мосту у сонной синей Сены —над пустынным смыслом толкотни,над огнями призрачными всеми.Где-то там сменяются правительства,кто-то произносит речи мудрые.Это им отсюда еле видится,словно Сена, зыбкая и смутная.Так стоят без слов, без целованияпод плащом прозрачным до зари,будто бы в пакете целлофановомвсей земле подарок от земли!Дай нам бог — ни дома и ни прибыли,ни тупой уютности в быту.Дай нам бог, чтоб, где с тобою ни были,мы всегда стояли на мосту.На мосту, навеки в небо врезанном,на мосту, чья суть всегда свята,на мосту, простертом надо временем,надо всем, что ложь и суета.1960
Встреча в Копенгагене
Мы на аэродроме в Копенгагенесидели и на пиво налегали.Там было все изящно, комфортабельнои до изнеможенья элегантно.И вдруг он появился — тот старикв простой зеленой куртке с капюшоном,с лицом, соленым ветром обожженным.Верней, не появился, а возник.Он шел, толпу туристов бороздя,как будто только-только от штурвала,и, как морская пена, бородаего лицо, белея, окаймляла.С решимостью угрюмою, победноюон шел, рождая крупную волну,сквозь старину, что под модерн подделана,сквозь всяческий модерн под старину.И, распахнув рубахи грубый ворот,он, отвергая вермут и перно,спросил у стойки рюмку русской водки,а соду он отвел рукою: «No».С дублеными руками в шрамах, ссадинах,в ботинках, издававших тяжкий стук,в штанах, неописуемо засаленных,он элегантней был, чем все вокруг.Земля под ним, казалось, прогибалась —так он шагал увесисто по ней.И кто-то наш сказал мне, улыбаясь:«Смотри-ка, прямо как Хемингуэй!»Он шел, в коротком жесте каждом выраженный,тяжелою походкой рыбака,весь из скалы гранитной грубо вырубленный,шел, как идут сквозь пули, сквозь века.Он шел, пригнувшись, будто бы в траншее,шел, раздвигая стулья и людей.Он так похож был на Хемингуэя…А после я узнал, что это был Хемингуэй.1960
«Мне говорят…»
Мне говорят — ты смелый человек.Неправда. Никогда я не был смелым.Считал я просто недостойным деломунизиться до трусости коллег.Устоев никаких не потрясал.Смеялся просто над фальшивым, дутым.Писал стихи. Доносов не писал.И говорить старался все, что думал.Да, защищал талантливых людей.Клеймил бездарных, лезущих в писатели.Но делать это, в общем, обязательно,а мне твердят о смелости моей.О, вспомнят с чувством горького стыдапотомки наши, расправляясь с мерзостью,то время очень странное, когдапростую честность называли смелостью!1960