Собрание сочинений. Том 3. Гражданская лирика и поэмы

Я уезжал на фронт без провожатых,со мной не шли родители мои,платков, к глазам заплаканным прижатых,я не видал, — я не имел семьи.Ничем, ничем себя не приукрашу:да, убегал, да, прятался в котле,предпочитал бродяжью бражку нашу

труду и сну в покое и тепле.Я ускользал бродяжничать за город,где поезда гудят издалека…Но знал: опять возьмет меня за ворототеческая строгая рука.Какая-то настойчивая силатянулась под бульварную скамью,меня из беспризорщины тащила

и из сиротства ставила в семью.Голодный — не заплачу, не заною:мне все равно, в какой трущобе спать!Но вдруг шаги. Опять пришли за мною.Шаги отца — я с ним иду опять.И вновь прощаюсь с нищетой и грязью,смываю сажу едкую с лица

под неотступным присмотром ни разуко мне не приходившего отца.Пятнадцать лет тому назад он умер,но, муть воспоминаний отстранив,я чье-то смутно чувствовал раздумьео месте сына в будущем страны.Досказывать не буду. Вы поймете,что я увидел в мой последний миг,

когда скрестил глаза на пулемете,когда пополз к бойнице напрямик;когда я сердце, как гранату, кинул,когда к земле я пригвоздил себя,когда я все отечество окинули крикнул кровью: «Вот моя семья!»

Я очень мало знал о моей матери. Только помню комнату в два окна и на кровати пружинные вмятины, где она лежала. Видно, была смертельно больна. Помню пальто, платок, кружева… Вот была бы жива — и меня б на вокзал провожала, к оренбургской бы шали крепко прижала. А когда бы последний звонок, завздыхала бы тяжко: «Ах ты, мой Сашка, на кого ты меня покидаешь, сынок?..» А я бы в ответ: «Мамуся, я скоро вернусь. А вы не тревожьтесь, пишите. Книжку какую-нибудь пришлите. Таких, как я, бережет судьба. Вы, мамусь, берегите себя». А она за вагоном бежала бы… Нет, никто не провожал меня на войну. Этого я никому не ставлю в вину, это не жалоба… Был еще на вокзале плакат. На нем был нарисован пожар или просто красивый закат. И боец, па меня похожий лицом, и женщина рядом с бойцом в черном простом платье. На этом плакате я увидел надпись: «Боец, тебя зовет Родина-мать!» Как это мне понимать? Я и решил — буквально. Женщина на плакате вокзальном — моя настоящая мать, она пришла меня обнимать на прощальном свидании. А сейчас она в ожидании стоит в окне. Отворяет калитку, в почтовый ящик бросает открытку мне… Теперь уже не будет неумных вопросов: «Чей? Почему на свете один?» Спросят — скажу: «Я — Матросов. Родины признанный сын». И улыбнусь, открытку прочтя. Это, конечно, мечта. Но разве мне за мечтание кто-нибудь сделает замечание? Просто дорога длинна, снег — целина, и мысли, как хлопья, гуляют в рассудке. Шутка ли, к фронту идем четвертые сутки!