Собрание сочинений. Том 3. Гражданская лирика и поэмы

Не страшно — надежно стоять за сосною. Крепкие выросли в нашем бору. За ней — как за каменного стеною. Принимает огонь на себя, на кору. Стали шаги у ребят осторожными, глаза тревожными. Одни присели, другие легли. Втерлись в снег до земли. Весь батальон подобрался к опушке. Отсюда видна деревня Чернушки, так ее звать. «Чернушки», — шепотом вывели губы. На краю горизонта серые срубы. Знаем, ее приказано взять. Взять ее надо, а страшно. Страшно, а взять ее важно. Нужно из-за сосны сделать в сторону шаг. Говорят, что на запад отсюда широкий большак. И можно дойти до самой границы, до того столба. Может, и мне судьба? Или еще за сосной хорониться? Нет! Проклятая блажь! Ведь не другой, а я ж перед боем заранее сам говорил на комсомольском собрании: «Враги не заставят сдаться, друзьям не придется краснеть. Я буду драться, презирая смерть!» Так я вчера обещал ребятам и сейчас обещаю себе. И грею рукой затвор автомата: не отказал бы в стрельбе. Мы из-за сосен глядим друг на друга. Нет на лицах испуга. С веток слетают комочки из пуха, летят, маскхалат припорашивают и сразу же тают — весна. Лейтенант нас шепотом спрашивает: «Задача ясна?» — «Ясна!» — мы хрипло шепнули. Ну, прощай, спасибо, сосна, что верно меня заслоняла от пули…

Тогда не знал я точно, как сегодня,когда смотрел из-за сосны вперед,к какой нечеловечьей преисподнейпринадлежал фашистский пулемет.Ведется суд, проводятся раскопки,исследуются пепел и зола,Майданека безжалостные топки,известкою залитые тела.То кость, то череп вывернет лопата,развязаны с награбленным узлы, —

теперь уже доказано, ребята,что мы недаром на смерть поползли.Тогда мне показалось, что на подвигне вызовут другого никого,что день победы, будущность народазависит от меня от одного.Мне показалось, что у сизой тучи,потупив очи горестные вниз,за проволокой, ржавой и колючей,стоит и скорбно смотрит наша жизнь…То принимает деревеньки образ,то девочкой израненной бредет,

то, как старушка маленькая, горбясь,показывает мне на пулемет.Нет, Родина, ты мне не приказала,но я твой выбор понял по глазамтам, у плаката, в сумерках вокзала,и здесь на подвиг вызвался я сам!Я осознал, каким чертополохомлощина заросла бы, если мневдруг захотелось бы прижаться, охнув,к последней и спасительной сосне.Я не прижался. Ясного сознаньяне потерял! Дневная даль светла.

Рукою сжав невидимое знамя,я влево оттолкнулся от ствола,и выглянул, и вышел за деревьяк кустам, к лощине, к снегу впереди,где в сизой туче сгорбилась деревняи шепчет умоляюще: «Иди».Последний ломоть простоотдать.И вовсе не геройство —поголодать.Нетрудно боль и муку,стерпев, забыть,

не страшно даже рукудать отрубить!Но телом затыкатьогонь врага,но кровью истекатьна белые снега,но бросить на жерлосебя живого…(Подумал — обожглоструей свинцовой!)

Снег не скрипит под ногами уже — вялый, талый. Медлим. И ухо настороже — по лесу эхо загрохотало. Чего притворяться, сердце заёкало. Около вырылась норка от пули, выбросило росу. Защелкало, загремело в лесу. Иглы на нас уронили вершины. А с той стороны, с откоса лощины, бьет пулемет. Встать не дает: Слухом тянусь к тарахтящему эху, а руки — тяжелые — тянутся к снегу. Не устает, проклятый, хлестать! Опять лейтенант командует: «Встать!» Встать, понимаем, каждому надо, да разрывные щелкают рядом, лопаются в кустах. И не то чтобы страх, а какая-то сила держит впритирку. И в амбразуре стучит и трещит. Эх, заиметь бы какой-нибудь щит! Закрыть, заложить проклятую дырку!