Собрание сочинений. Том 3. Гражданская лирика и поэмы

Теперь, когда бесчисленны отсрочкиконца моих правофланговых лет,мои глаза не сузятся на точкеклочка земли, где мне открылся свет.Был это город или деревенька, —но разве только землю и траву,ту, по которой полз на четвереньках,я Родиной единственной зову?Теперь я вижу дальше, зорче, шире,за край слобод, за выселки станиц!

Еe обнять — единственную в мире —не хватит рук, как ими ни тянись!Когда Папанин заплывал на льдинев хаос чужих и вероломных льдов,за родиною-льдинкой мы следилииз-за башкирских яблонных садов…Без родины, без матери, без друганемыслимо и близко и вдали, —как в море — без спасательного круга,без лодки, без надежды, без земли.Ее словам я беззаветно внемлю.

Людских надежд и молодости щит, —народ, или ребенка, или землютак, как она, никто не защитит!Сейчас я вижу будущие годыи мысли просветленной не гоню,я знаю: будут многие народык нам в Родину проситься, как в родню.Мы дверь откроем братьям беспризорным,как равных примем в материнский дом,и от себя отнимем, и накормим,

и в братском сердце место отведем.В валенках — вода.Можно и потужить.Но радуюсь, как никогда, —в самый раз жить!Не думаю, что умрутам — на передовых,если и в грудь вихрь,если и упаду,думаю — не пропаду,варежкой кровь утру

и подымусь к утру.Если и упаду —на руки ребят!Вынесут, поведут,сердце растеребят,снова поставят в строй,буду живой опятьпо целине леснойследом на след ступать…

Ну и замерзли мы за день, простыли! Избы в селах пустые, жителей нет. Беда! Холодно стало, трудно в России. Из труб ни дымка, ни следа. Немцы — уже приходили сюда. Пусто, холодно, худо. Всех до конца угнали отсюда. И старика не оставили. Это чтоб нам не согреться нигде. Ходим до ночи в талой воде — снег не держится, тает… А как светает — морозец прохватывает, схватывает, и враз ледяные валенки, брат. Это Гитлер во всем виноват. В каждую хату руку засунул, вывернул с кровью на двор. Эх, поскорее б дернуть затвор, очередь дать по сукину сыну! Вот зашли мы в дом на постой. Дом пустой. Печь — развалина. Самим не согреться, не высушить валенок. Легли мы. Лежим, и дрожим, и шепчемся между собою: «Дойдем вот такие, продроглые, к бою, — в госпиталь впору лечь. Лучинки и то не зажечь!» А что, к разговору, если выправить печь? Не веришь? Ей-богу, будет гореть! И чаю сварить, и руки погреть… Материал в углу под руками, глина да грязь; не беда — побывать печниками. Слазь, да смотри не сглазь! Нам работать не в первый раз! Мы — комсомольцы, с ремесленным стажем! Давай-ка вот этот камешек вмажем. Теперь, брат, разогреем в печи концентрат. Замечательная штука — русская печь; в доме тепло и розово, в трубе — вой. А товарищи хвалят меня, Матросова: «Парень ты мировой, с головой! Выход находишь везде, с тобой в беде не погибнешь! Любим мы очень Матросова Сашку. Простой, душа нараспашку, и боец, и печник, и певец. Подбрось-ка еще в амбразурку дровец. А так — до утра бы синели мы…» Уснули бойцы, укрылись шинелями. Чего они хвалят меня? Ну, поправил печурку, ну, расколол сосновую чурку для тепла, для огня. Славно! Изба не коптится, и тепло-тепло. Чудится мне, что печка — дупло, поет из него золотая Шар-птица, и перо за пером улетает в трубу. Все спят. Мне не спится. Думаю я про нашу судьбу.