Кто были мы, шестидесятники?На гребне вала пенногов двадцатом веке, как десантникииз двадцать первого.И мы без лестниц и без робостина штурм отчаянно полезли,вернув отобранный при обыскехрустальный башмачок поэзии.Давая звонкие пощечины,чтобы не дрых он, современнику,мы прорубили зарешеченноеокно в Европу и Америку.Мы для кого-то были модными,кого-то славой мы обидели,но вас мы сделали свободными,завистливые оскорбители.Пугали наши вкусы, склонностии что мы слишком забываемся,а мы не умерли от скромностии умирать не собираемся.Пускай шипят, что мы бездарные,продажные и лицемерные,но все равно мы легендарные,оплеванные, но бессмертные!24 июня 1993P. S. Когда Роберт Рождественский, с которым у меня были сложные отношения, заболел, мы сдружились снова, и я посвятил Роберту эти стихи, успев прочитать их ему
.Попытка переписывания
То, что кровью написано, не стоит потом переписывать набело.Никому еще это не помогло.Я – последний поэт коммунизма, которого не былои, наверное, быть не могло.1993P.S. А все-таки иногда переписывать надо, не «стано
вясь на горло собственной песне», а высвобождая собственный голос. Так я, например, счастлив, что успел поправить «Братскую ГЭС», «Казанский университет» и некоторые другие стихи.1994
Храп
Мой сосед по купе концертирует храпом —лучше был бы он шулером, шлепая картами с крапом,но губищами шлепает он, завывает ноздрями все пуще,первобытно дремучими, как Беловежская Пуща.Я не вижу лица, но лицо перешло на затылок,а затылок бугрист, словно кладбище тысяч бутылок.Боже мой, сколько дряни мы в жизни с тобой наглотались,из системы в систему покорный скиталец, неандерталец.Ты проглатывал все,что пихала история в глоткуДемократию ты проглотил, как селедку под водку.В коммунизме храпел,а сегодня храпишь в недоносочном,в нашем жалком, потемкинском капитализме киосочном.И тобой из тебя разве выдавлен раб?Если что-то и выдавлено, — только храп.С натуры в купе. Москва – Брянск, 1994Случай в барнАУльской гостинице