Собрание сочинений в 15 томах. Том первый

– Профессиональная привычка, – извинительно улыбнулся, замер, держа левую ногу перед собой на весу, где застал непрерывный, густой голос машины. – Чего это так настырно ревёт твой «Мустанг»?

– Меня! Меня на вызов!! – В слепой радости Мария метнулась к двери. – Бывай!

– Чао, какао! – прощально поднял руку Джимми, лениво подумал: – "Хуже спаной девки. В ночь маточка полетела на свидание!"

Кругом стало тихо.

Джимми не доверял этой тишине. Всё так же, на одних пальчиках, подкрался к гостиной, бочком протиснулся в узкий размах двери.

«Колорадский жук кушать тоже хочет…»

Верхнего света зажигать не стал, не дай Бог увидит ещё кто.

Посветил карманным фонариком.

На развороченном столе не на чем было задержать глаз. Не то с трёх, не то с четырёх плоских тарелочек набралось картошки с мясом пускай не густо, а всё ж червячка уморить можно. Зато с питьём совсем беда.

Изо всех стаканов, изо всех бутылок рваной ниточкой слил опивки. На хороший глоток не хватило.

Он уже собрался уходить, когда ненароком сунул нос под стол. За ножкой бутылка! Початая. Там взяли сливовицы, гляди, пальца на два. Не больше.

От широты нахлынувших чувств он сел на пол, опрокинул бутылку в рот.

Джимми не из сорта тех, кто оставляет после себя хоть что-нибудь.

Пустую бутылку он добросовестно поставил на прежнее место. За ножку стола. Разомлело и цветасто улыбаясь, смахнул последние объедки в руку и дожевал по пути, пока тяжело нёс себя к своей машине.

А между тем только в стариковой комнате желтовато ещё тлелся низ тесного оконца.

Под лёгким одеялом старик жался к стене, молотил кулачком по незанятому простору кровати.

– Да разве мы не впоместимся? Не хочешь со мноюшкой, ложись в любой свободной комнате. Ну куда ты, смельчуган, на ночь глядючи?

– Нет, дидыко, не останусь. Ты лучше подари мне трембиту. А не подаришь, – Гэс просительно улыбнулся, – смаячу. Извини за откровенность.

– Роднушка ты мой! Трембитоньку мне самому воздарили… Сынки… С самой Родины везли. Как же такой подарок передаривать?

– Я понимаю, понимаю. Но и ты… – парень понизил голос. – Слушать молнию… Как бы я хотел всем им играть на молнии. – Гэс зачарованно, восторженно-отсутствующе гладил взором трембиту, стояла у стариковского изголовья.

– Это голос оттуда, роднуля ты мой. Я смотрю на трембиту и вижу, и слышу свой край, свою Русинию.

Не хотелось старику вот так сразу расставаться с трембитой. Не хотелось огорчать и внука.

Растерянность на лице проросла сомнением. Из сомнения выщелкнулась решительность.

– Дарю, роднуха! – радостью плеснул старик. – Дарю при одном условии. Каждый вечер играть ровно в десять! Я буду знать, что ты жив, что ты здоров. Буду знать, в какой ты стороне.

Завернувшись в одеяло, старик проводил парня до крыльца.

Хлопнула невидимая в темноте калитка.

Старик всматривается в ночь. Слушает уходящие шаги.

Шаги покрыла тихая, задумчивая песня.

– Над Канадой небо синее,Меж берёз дожди косые.Так похоже на Россию!Только это не Россия…

Песня уходила от старика…

23

Хочь и погано баба танцюе, зато довго.

Соловей поёт до Петрова дня.

Плотные, тяжёлые облака стояли над самым домом. Стояли неизгонимо.

Срывался снег.

Петро, вернувшийся под утро уже, угрюмо пялился на узкое, в частых переплётах, будто решётка, окно, ёжился под одеялом.

Вот тебе и май!

С жарой. С дождём. Со снегом. Всего подмешано.

На дню всего насмотришься…

Ай-ай, месяц май! Коню овса дай да на печь полезай!

Вчера вон.

Тридцать пять! Продохнуть нечем.

Хлоп! Навалило, накидало туч – мокрый снег готов. Идёшь – снег под ногами жалобно всхлипывает.

Через час опять солнышко. Опять пекло…

В дверь просунулась плечом вперёд баба Любица.

Позвала слабо. Словно выдохнула:

– Петяша, сынку…

Петро поднялся на локте.

– Сынок… – старуха суетливо прошила мелкими шажками к кровати.

Конфузясь, положила в Петрову руку, что свободно лежала по краю кровати, стопку однодолларовых бумажек. Деньги держали её тепло.

– Сынок… – она запнулась, отвела глаза, – сколько могла… Купи мамке что к душе… Только отцу не говори…

Петро машинально кивнул и смешался.

Вчера нянько давал деньжонки на подарок матери, просил не говорить бабе Любице.

"Он себе сбанкетовал, она себе, а я собирай до кучи их секреты. Можь, отдать назад? Обидится…"

В нарастающей тревоге старуха с минуту вглядывалась в красное Петрово лицо.

Беззвучно, как бабочка крыльями, шлёпнула руками.

– Сынок! Тебе неможется? Да ты не прихворнул?

– Есть, наверно, немножко… Что-то буксы клинит…[380] Давит давление без выходных.

Старуха переполошилась насмерть:

– Что ж теперь? К доктору? Да он два слова скажет – пятьдесят долларей сломит. Это кармановыворачиватели таки-ие! У нас, сынок, болеть нельзя. Нипочём нельзя. Совсема нельзя!

Говорила старуха взахлёб, невыразимо пугаясь всего того страха, что вела с собой болезнь.

Петро пожалел, что сболтнул про давление, и, дав себе слово больше никогда тут не расслабляться, не хвалиться своими болячками, с усилием засмеялся.