Собрание сочинений в 6 томах. Том 5

Улица, по которой они сейчас шли, как он заметил, называлась Череда вязов, хотя ни вязов, ни каких-либо деревьев вообще нигде и в помине не было видно, да и дом, к которому его привели, был столь же безликим и заурядным, как и его собственный. Даже цветные витражи над входной дверью были почти такие же. Возможно, здесь тоже когда-то работал зубной врач. Сухопарый мужчина на секунду приостановился у железной калитки, которая вела в палисадник, величиной с бильярдный стол, и пошел дальше. У двери было три звонка, но только возле одного из них была карточка — совсем истертая, с надписью, в которой можно было разобрать лишь окончание: «…ишен лимитед». Кэсл нажал на звонок и увидел, что его поводырь перешел на другую сторону Череды вязов и зашагал назад. Поравнявшись с домом, у которого стоял Кэсл, он вынул из рукава платок и вытер нос. По всей вероятности, это был сигнал, означавший «все в порядке», так как Кэсл почти тут же услышал скрип ступенек — кто-то спускался по лестнице. Интересно, подумал он, «они» приняли меры предосторожности для его безопасности — на случай, если кто-то идет за ним, или для собственной безопасности — на случай возможного предательства с его стороны… или на оба случая. Но это было ему уже безразлично — его несла лента конвейера.

Дверь открылась, и неожиданно для себя он увидел знакомое лицо — удивительные голубые-голубые глаза, широкая приветливая улыбка и маленький шрамик на левой щеке, оставшийся, как он знал, с той поры, когда еще ребенком человек этот был ранен в Варшаве после того, как город попал в руки гитлеровцев.

— Борис! — воскликнул Кэсл. — А я думал, что уже никогда больше тебя не увижу.

— Рад тебя видеть, Морис.

Как странно, подумал Кэсл, что только Сара и Борис в целом свете зовут его Морисом. Мать в минуты нежности называла его просто «дорогой мой», а на работе он жил среди кличек и инициалов. Кэсл сразу почувствовал себя как дома, хотя никогда прежде здесь не бывал — в этом убогом домишке с протертой ковровой дорожкой на лестнице. Почему-то ему вспомнился отец. Возможно, он ходил с ним в детстве к какому-то пациенту, жившему в таком же доме.

С площадки второго этажа он прошел вслед за Борисом в маленькую квадратную комнату, где стоял письменный стол и два стула, а на стене висела большая фотография, на которой было запечатлено многочисленное семейство, сидевшее в саду за столом, уставленным великим множеством всякой еды. Все блюда были словно поданы одновременно: яблочный пирог стоял рядом с жареной бараньей ногой, а лососина и ваза с яблоками — рядом с супницей. Тут же стояли кувшин с водой, бутылка вина и кофейник. На полке, прибитой к стене, выстроилось несколько словарей, а к грифельной доске, на которой было написано полустертое слово на непонятном Кэслу языке, была прислонена указка.

— Меня решили вернуть сюда. После твоего последнего донесения, — сказал Борис. — Я имею в виду донесение насчет Мюллера. Я рад, что снова здесь. Англия нравится мне куда больше Франции. А как у тебя сложились отношения с Иваном?

— Все в порядке. Но работать с ним не то же, что с тобой. — Кэсл поискал по карманам сигареты, но не обнаружил пачки. — Ты же знаешь, какие вы, русские. У меня такое впечатление, что он не доверял мне. И все время требовал такого, чего я никому из вас не обещал. Он даже хотел, чтобы я попытался перейти в другой сектор.

— По-моему, ты куришь «Мальборо»? — сказал Борис и протянул пачку.

Кэсл взял сигарету.

— Борис, когда ты был здесь, ты уже знал, что Карсон умер?

— Нет. Не знал. Мне об этом стало известно всего несколько недель назад. Я даже до сих пор не знаю подробностей.

— Он умер в тюрьме. От воспаления легких. Во всяком случае, так говорят. Иван наверняка это знал… а мне сообщил об этом Корнелиус Мюллер.

— Разве это было для тебя такой уж неожиданностью? Учитывая обстоятельства. Если человека арестовали, тут уж надежды мало.

— Знаю, и однако же, я всегда верил, что в один прекрасный день снова увижу Карсона… в каком-нибудь безопасном месте, далеко от Южной Африки… может быть, у меня дома… и тогда смогу поблагодарить его за то, что он спас Сару. А теперь он умер, ушел из жизни, так и не услышав ни слова благодарности от меня.

— Все, что ты делал для нас, и есть твоя благодарность ему. Он бы именно так это и понял. Не терзайся по этому поводу — не сожалей.

— Нет? Но ведь никакими доводами разума не притушить сожаления: сожаление — оно возникает непроизвольно, как и любовь.

А сам тем временем думал о другом: «Немыслимая создалась ситуация — на свете нет ни единого человека, с кем я мог бы говорить обо всем так, как с этим Борисом, а ведь я даже не знаю его настоящего имени». С Дэвисом он говорить так не мог: половина его жизни была скрыта от Дэвиса, как и от Сары, которая понятия не имела о существовании Бориса. Однажды Кэсл даже рассказал Борису про ту ночь в отеле «Полана», когда он узнал насчет Сэма. Куратор все равно что священник для католика: бесстрастно выслушивает твою исповедь, в чем бы ты ни каялся. Кэсл сказал: