Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Рассказы и повести; Скандалист, или Вечера на Васильевском острове: Роман

Он бесшумно встал и, миновав столовую, остановился в дверях кабинета. Холодно и пусто было там, ночной ветер листал бумаги на неубранном столе. Он повернул выключатель, и свет совпал с усилием, которое он сделал, чтобы остаться в комнате наперекор дурноте и страху. В его кресле у письменного стола, опершись на подлокотники, уронив толстую голову в руки, сидел Непенин.

Он поднял глаза, когда вошел Александр, и поклонился ему, но с кресла не встал.

— А, вы здесь? Это очень кстати.

Александр вбежал в кабинет, не ответив на поклон, раскачивая легкими, как рукава, руками.

— Очень плохо чувствую себя, доктор, — тихо сказал Непенин. — Миокардит. — Он показал рукой на сердце. — Только поэтому позволил себе побеспокоить вас ночью.

Александр приложил ухо к толстой груди. Сердце билось, как колокол.

— Вы завтра умрете.

Непенин вынул три рубля.

— Благодарю вас, доктор.

Его лицо, очерченное зеленоватым светом лампы, было тем бесстрастней, чем больше дрожали веки у Александра.

— После меня останется вдова.

— Она спит, я ее не отдам, она останется подле меня, — сказал Александр.

Непенин покачал головой.

— Я бы охотно уступил вам это право.

— Коротконогие, с большими челюстями, — сказал Александр, — что мне с ними делать? Они отняли у меня моих жен; а теперь притворяются, что жены ушли сами.

Он плакал.

— А мальчик мой очень болен. Он очень болен, он сломал себе руки!

— Мальчик мальчиком, а вот с пациентами вы невежливы, — сказал Непенин.

Александр поднял стул и замахнулся. Тогда грузно встал с кресла Непенин и отошел в сторону, оскалив большие плоские зубы.

— Ты мне не судья, подлец, — грубо сказал Александр, — если бы я убил тебя, это было бы только справедливо.

Бумага, которой прикрыл он лампочку, чтобы свет не бил Диме в глаза, дымилась и готова была загореться, когда, очнувшись, он встал наконец с кресла, чтобы закрыть окно в кабинете.

8

Длинный, сгорбленный дядя Гриша, оставив за собой винтовую лестницу и каждую ступень отметив пожиманьем плеч, покряхтываньем, недоумением, стоял перед наглухо запертой дверью, — перед дверью, в которую нельзя было постучать.

Без конца читал он о том, как войти в эту дверь, какой выключатель нужно повернуть первым, какой вторым, читал, бормоча, перемешивая инструкцию с какими-то словами — «еще новости, совсем нельзя жить», которые, проделав долгий путь, постарев, обзаведясь жестами, были теперь свидетельством добродушного смирения перед тихой важностью науки, которой занимался за этой дверью его сумасшедший племянник. Потому что нужно же быть сумасшедшим, чтобы бросить жену, схватить мальчика и ночью уехать из города, не сказав никому ни одного слова, так что даже на службе не знали, что он получил новую работу в Ленинграде, в этом доме, где на каждой двери написано, что в нее нельзя стучать, где собаки, завоевавшие права человека и гражданина, предоставляли себя в полное распоряжение своих старших и более опытных братьев, с их помощью пытавшихся решить наконец задачу, предложенную человечеству Сократом. Он бормотал до тех пор, пока, перепутав сигналы, не предупредил Александра, появившегося на пороге, о приходе человека, который руководил решением этой задачи и единственный во всем мире имел право на приглянувшийся дяде Грише сигнал.

— А, это вы? — Александр взял старика за рукав и втащил в камеру. — Заходите, садитесь. — Он подвинул к нему табурет. — Давно ли вы здесь?

Дядя бормотал. Красный платок, вытащенный из заднего кармана сюртука, появился в его руках.

Александр засмеялся.

— Ах, дядя, милый, вы все такой же, — сказал он и поцеловал старика.

Так и не заплакав, дядя спрятал платок.

— Меня прислала Вера.

Александр исчез за тяжелыми, обитыми резиной дверьми звуконепроницаемой камеры и явился несколько минут спустя с зевающим рыжим псом.

— Боюсь, что вы напрасно приехали, дорогой.

— Напрасно? Я приехал поговорить о твоем семействе. Ты считаешь, что это напрасно?

Александр выпустил пса и указал головой на стол, с которого свешивались резиновые баллоны, на сломанный под прямым углом перископ, на извилистую линию наблюдений, отчеркнутую на черном вращающемся цилиндре.

— Поверьте, что эта семья не хуже всякой другой, — мягко сказал он.

Дядя отмахнулся от пса, нюхавшего его ноги, и потрогал пальцем перископ.

— А Дима?

— Отлично живет, вырос, окреп. Алька возится с ним с утра до ночи. Вы помните его? Алька Кастрен.

Они сидели вдвоем в глубоком кожаном кресле, и Димка рассматривал герб республики на пуговицах его военного пиджака.

— Мы с твоим папой стояли на посту, возле гимназии, — рассказывал Кастрен, — и вдруг видим — идет. Мы к нему! «От имени пятого «б» класса, — сказал твой папа, — требую ответа на вопрос: куда ты идешь?»

Дядя ходил по комнате, бормоча, косясь на пса.

— Что будет?

Александр потряс его за плечи.

— Поезжайте назад, милый, и скажите Вере, что вы меня не застали, что я на два года командирован институтом в Берлин. А что касается ее коротконогого друга… Вот кому стоило бы на ближайшем съезде выразить благодарность от имени русской науки!

Пес бросился к нему на грудь.