Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Рассказы и повести; Скандалист, или Вечера на Васильевском острове: Роман

Он лежал в темноте с открытыми глазами. «Может быть, мне лечь в кабинете?» Он вспомнил холодную клеенчатую кушетку, стоявшую в кабинете, и, съежившись, подоткнул одеяло. «Куда я положил письмо Кастрену?» «Ты сердишься на меня за то, что я женат. Если бы ты был тут, рядом, я сумел бы объяснить тебе все это так, как мы когда-то умели объяснять друг другу». Свет погас в соседнем доме. «Она уйдет от меня, если так будет продолжаться». Он засыпал. Стояла Вера, высокая, с фатой на голове, в подвенечном платье, плакал Димка, собака вырывалась из рук…

Желтое утро пижамы лежало на полосатом стуле.

Он поймал себя на задумчивом бормотании этой фразы. Желтой была штора.

Наступало утро.

Полосатая пижама лежала на стуле.

Он посмотрел на спящую жену, потом на часы.

Жена опаздывала.

Ровно дышали часы.

Забавляясь этой игрой, он сел и всунул ноги в ночные туфли.

В забрызганном водой зеркале он разглядел, вытираясь, рыжую щетину на подбородке и на том месте, откуда у финнов растет борода. «Интересно, каким стал теперь Кастрен? Я забыл его. Мы встретимся, как чужие». Закинув голову, Александр долго и с неохотой разглядывал и чесал щетину. «Ничего не поделаешь, надо бриться».

Женский чулок лежал на коврике возле кровати жены.

Он смотрел на него, бреясь.

С намыленной щекой, с бритвой в руке, он поднял чулок и с минуту держал его в пальцах, сжимая упругий шелк.

«Если бы мы вчера не поссорились…» Она спала, заложив руки под голову, вытянувшись, одеяло сползло с круглых смуглых плеч, грудь поднималась и опускалась. «Если бы мы вчера не поссорились…»

Он вернулся к зеркалу.

Чулок, качаясь, повис на спинке стула.

3

КАСТРЕН ВХОДИТ В КОМНАТУ

С ПИСЬМОМ В РУКЕ.

ОН УЖЕ НЕМОЛОД

Фанфары, поднятые к небу, не приветствовали радостным криком его появление, не били черные палочки в кожаные груди барабанов, не гремела медь, не играло на ее раструбах солнце, никто не стоял перед ним, вытянувшийся, поседелый в боях, рапортующий со сдержанным восторгом преданности и дисциплины, когда он появился на пороге, поглаживая редеющие виски, склонив усталое, сухое лицо, отмеченное, — это было свидетельством Севера побед и Юга поражений, — глубокими морщинами на лбу и вокруг беспокойных глаз, привычно встретивших деловое утро, распоряжавшееся в этом кабинете всем, начиная от сухопарых стульев и гибкого пружинного карандаша на столе и вплоть до поджарого делопроизводителя мобилизационного отдела, поднявшегося при появлении начальника с откидывающегося шведского кресла, которое все еще пело свою скрипучую песню, как бы приветствуя распорядителя его судьбы и хозяина его движений, все читавшего мысленно только что полученное письмо, напомнившее ему не только гимназию с ее пылью, освещенной солнцем и пересекавшей столбами коридор, не только близких людей, бесследно пропавших среди беспорядочного скольжения народов, но и то, что перед лицом истории, которую он еще не перестал замечать, он напрасно считает себя безупречным.

4

«Я только теряю время на эти опыты, неточные до такой степени, что каждый ребенок мог бы указать на мои ошибки».

Сгорбленный человек в длинном черном сюртуке прошел мимо окна.

«Он не даст мне работать».

Александр встал и бесшумно закрыл двери.

— Дует ветер с востока и дует с запада, — бормотал дядя. — И возвращается ветер на круги своя.

Он вошел на цыпочках и сел рядом с Димкой, заложив пальцы за проймы жилета.

— Дядя, от тебя пахнет водкой.

Дима пыхтел над переводным слоном, который ни за что не хотел вылезать из-под размокшей бумаги.

Он оторвал слону ногу.

— У меня был мундир с серебряным кантом, — сказал дядя. — Я подарил его Жаку Розенбергу. Тогда от меня не пахло водкой.

Александр засмеялся за дверьми. «Сейчас начнется рассказ о том, как он построил дом в два света».

— У меня был дом с зеркальными стеклами, каждый этаж в два света, — сказал дядя.

Он встал и, подтанцовывая, пошел по комнате.

— Это был дом, — повторил он. — Я построил его назло Рубинштейну, который купил дворец у великого князя Николая Михайловича.

Дима бросил слона и взялся за пионера.

— Да дядька же, что ты болтаешь? — сказал он.

— Столовая была оклеена обоями, которые мылись, по пяти рублей за кусок. Все двери открывались туда и обратно. И твой отец, вот кто виноват в том, что я разорился!

Пионер стоял между розой и обезьяной и трубил в рожок.

— У меня была одна знакомая румынка, когда я учился в консерватории, — сказал дядя. — Она подарила мне серьгу, которую я стал носить как брелок на часовой цепочке. И вот с тех пор, как я стал носить этот брелок, деньги сами пошли ко мне в руки.

Александр задумчиво снимал засохшую мастику с пальцев. «Если бы мне попался такой брелок!» Он смотрел на руки. «Я бы оборудовал камеру не хуже, чем это делают в Ленинграде. Еще? Я бы оставил практику и целыми днями сидел бы над своей работой».