Сочинения в двух томах

И рыщет ветр, один, что конь пустынный.

Лохмотьями прикрыт, полунагой,

Глаза как смоль и с молниею взгляда,

С чернокудрявой, смуглой головой,

Пасет ребенок коз пугливых стадо.

Трагически ко мне он руку протянул,

«Я голоден, — со злобою взывая. —

Я голоден!..» Невольно я вздохнул

И, нищего и цирк обозревая,

Промолвил: «Вот она — Италия святая!»

   1844

«АХ, ЧУДНОЕ НЕБО, ЕЙ-БОГУ, НАД ЭТИМ КЛАССИЧЕСКИМ РИМОМ!..»

Ах, чудное небо, ей-богу, над этим классическим Римом!

Под этаким небом невольно художником станешь.

Природа и люди здесь будто другие, как будто картины

Из ярких стихов антологии древней Эллады.

Ну, вот, поглядите: по каменной белой ограде разросся

Блуждающий плющ, как развешанный плащ иль завеса;

В средине, меж двух кипарисов, глубокая темная ниша,

Откуда глядит голова с преуродливой миной

Тритона. Холодная влага из пасти, звеня, упадает.

К фонтану альбанка (ах, что за глаза из-под тени

Покрова сияют у ней! что за стан в этом алом корсете!)

Подставив кувшин, ожидает, как скоро водою

Наполнится он, а другая подруга стоит неподвижно,

Рукой охватив осторожно кувшин на облитой

Вечерним лучом голове... Художник (должно быть, германец)

Спешит срисовать их, довольный, что случай нежданно

В их позах сюжет ему дал для картины, и вовсе не мысля,

Что я срисовал в то же время и чудное небо,

И плющ темнолистый, фонтан и свирепую рожу тритона,

Альбанок и даже — его самого с его кистью!

   1844

AMOROSO^[22]

Выглянь, милая соседка,

В окна комнаты своей!

Душит запертая клетка

Птичку вольную полей.

Выглянь! Солнце, потухая,

Лик твой ясный озарит

И угаснет, оживляя

Алый блеск твоих ланит.

Выглянь! глазками легонько

Или пальчиком грозя,

Где ревнивец твой, тихонько

Дай мне знать, краса моя!

О, как много б при свиданье

Я хотел тебе сказать;

Слышать вновь твое признанье

И ревнивца поругать...

Чу! твой голос! песни звуки...

И гитары тихий звон...

Усыпляй его, баюкай...

Тише... что?.. заснул уж он?

Ты в мантилье, в маске черной

Промелькнула пред окном;

Слышу, с лестницы проворно

Застучала башмачком...

   1843 или 1844

ПОСЛЕ ПОСЕЩЕНИЯ ВАТИКАНСКОГО МУЗЕЯ

Еще я слышу вопль и рев Лаокоона,

В ушах звенит стрела из лука Аполлона,

И лучезарный сам, с дрожащей тетивой,

Восторгом дышащий, сияет предо мной...

Я видел их: в земле отрытые антики,

В чертогах дорогих воздвигнутые лики

Мифических богов и доблестных людей:

Олимпа грозного властителей священных,

Весталок девственных, вакханок исступленных,

Брадатых риторов и консульских мужей,

Толпе вещающих с простертыми руками...

Еще в младенчестве любил блуждать мой взгляд

По пыльным мраморам потемкинских палат.

Там, в зале царственном, меж пышными столбами,

Увитыми кругом сребристыми листами,

Как часто я стоял и с думой, и без дум

И с строгой красотой дружил свой юный ум.

Антики пыльные живыми мне казались,

Как будто бы и мысль, и чувство в них скрывались...

Забытые в глуши блистательным двором,

Казалось, радостно с высоких пьедесталов

Они внимали шум шагов моих вдоль залов,

И, властвуя моим младенческим умом,

Они роднились с ним, как сказки умной няни,

В пластической красе мифических преданий...

Теперь, теперь я здесь, в отчизне светлой их,

Где боги меж людей, прияв их образ, жили

И взору их свой лик бессмертный обнажили.

Как дальний пилигрим среди святынь своих,

Средь статуй я стоял... Мне было дико, странно:

Как будто музыке безвестной я внимал,

Как будто чудный свет вокруг меня сиял,

Курился мирры дым и нард благоуханный,

И некто дивный был и говорил со мной...

С душой, подавленной восторженной тоской,

Глядел в смущеньи я на лики вековые,

Как скифы дикие, пришедшие с Днепра,

Средь блеска пурпура царьградского двора.

Пред благолепием маститой Византии,

Внимали музыке им чуждой литургии...

   1845

«НА ДАЛЬНЕМ СЕВЕРЕ МОЕМ...»

На дальнем Севере моем

Я этот вечер не забуду.

Смотрели молча мы вдвоем

На ветви ив, прилегших к пруду;

Вдали синел лавровый лес

И олеандр блестел цветами;

Густого мирта был над нами

Непроницаемый навес;

Синели горные вершины;

Тумана в золотой пыли

Как будто плавали вдали

И акведуки, и руины...

При этом солнце огневом,

При шуме водного паденья,

Ты мне сказала в упоенье:

«Здесь можно умереть вдвоем...»

   1844

НИЩИЙ

Джузеппе стар и дряхл; на площадях лежит

С утра до вечера, читает вслух каноны

И молит помощи он именем Мадонны;

И в тридцать лет себе, как то молва гласит,

Два дома выстроил, и третий кончит скоро,

Женил двух сыновей, и внучек любит страх.

На пышной лестнице старинного собора,

Красиво развалясь на мраморных плитах,

Картинно голову прикрыв лохмотьем старым,

Казалось, он заснул... А тут, в его ногах,

Сидела девочка. Под этим жгучим жаром —

С открытой шеею, с открытой головой,

С обрывком на плечах какой-то ткани грубой, —

Но — волосы, глаза — и точно перлы зубы —

И взгляд, поднявшийся на нас как бы с мольбой:

«Его не разбудить». Худые ноги, руки —

Мурильо!.. Но старик Джузеппе не дремал:

Во всем величии отчаянья и муки

Он вдруг приподнялся и глухо простонал:

«Я три дня голодал»... Ресницы опустила

Невольно девочка — и точно охватила

Ее внезапная и жгучая тоска...