Сочувствующий

Она как раз закончила стряпать, и по дому разливался густой ностальгический аромат мясного бульона с бадьяном – запах, который я могу описать только как букет любви и нежности, тем более изумительный оттого, что на родине генеральша никогда ничего не готовила. Стряпня наряду с уборкой, шитьем, присмотром за детьми, их воспитанием и так далее считалась уделом простых женщин, а горстке подобных генеральше аристократок надлежало выполнять лишь чисто биологические функции – впрочем, на то, чтобы представить генеральшу выполняющей любую из них, кроме дыхания, у меня попросту не хватало фантазии. Но в эмиграции ей пришлось научиться готовить, поскольку все прочие члены семьи были способны разве что вскипятить воду. Для генерала даже это оставалось непосильной задачей. Он мог разобрать и собрать винтовку М-16 с завязанными глазами, но газовая плита была для него непостижима, как дифференциальное уравнение. Впрочем, это могло быть и притворством: как почти все вьетнамцы мужского пола, он не желал иметь с домашним хозяйством ничего общего. Дома он только ел и спал, причем и в том и в другом проявлял больше сноровки, чем я. Со своим фо он разделался на добрых пять минут раньше меня, хотя моя низкая скорость потребления объяснялась не недостатком аппетита, а тем, что под влиянием генеральшиного супа я словно растаял и перенесся в прошлое, в дом своей матери, варившей бульон на серых говяжьих костях, которые за ненужностью отдавал ей отец. Обычно мы ели фо без тонких ломтиков мяса, его белковой составляющей, так как говядина была нам не по карману – лишь изредка моей несчастной матери удавалось наскрести все, чего требовал канонический рецепт. Но даже нищета не мешала матери готовить волшебный суп, а я помогал ей, запекая лук с имбирем, чтобы положить их в кастрюлю для аромата. Еще в мои обязанности входило снимать пенку, пока кости кипятились на медленном огне, – тогда бульон получался прозрачный и наваристый. Поскольку этот процесс занимал несколько часов, я подвергал себя танталовым мукам, делая у плиты уроки и заодно вдыхая сводящие с ума пары. Фо генеральши окунул меня в давний уют материнской кухни, где вряд ли было тогда так тепло, как чудилось мне теперь, но это и неважно – я все равно время от времени делал паузы, чтобы посмаковать не только суп, но и сладкую начинку моих воспоминаний.

Восхитительно, сказал я. Сколько лет такого не пробовал!

Чудеса, правда? Я и не подозревал, что у нее есть этот талант.

Вам надо открыть ресторан, сказал я.

Ну что за глупости! Она была явно польщена.

А это вы видели? Генерал вытащил из стопки на кухонном столе последний номер газеты Сонни, выходящей раз в две недели. Я еще не читал. Оказалось, что генерала встревожили статья Сонни о похоронах майора, событии уже почти месячной давности, и его же отчет о свадьбе. По поводу кончины майора Сонни написал, что “полиция приняла это за убийство с целью ограбления, но уверены ли мы, что у офицера секретной службы не было врагов, желавших ему смерти?” В рассказе о свадьбе он кратко изложил содержание речей и подвел итог риторическим вопросом: “Не пора ли прекратить все эти разговоры о войне? Ведь она уже кончилась”.

Он делает то, чего от него ждут, сказал я, хотя понимал, что он перегнул палку. Но это и впрямь звучит немного наивно.

По-вашему, это наивность? Уж больно вы снисходительны. Вообще-то дело репортера – излагать факты. Он не должен интерпретировать их, добавлять что-то от себя и подсовывать людям дурацкие идеи.

Насчет майора он прав, не так ли?

Да на чьей вы стороне? – спросила генеральша, окончательно сбрасывая с себя роль поварихи. Репортерам нужны редакторы, а редакторам нужны выволочки. Такова лучшая газетная политика. Беда Сонни в том, что он сам себе редактор и его никто не проверяет.

Вы совершенно правы, мадам. Пикировка с Творцом выбила меня из колеи, заставила отчасти позабыть о своей роли. Излишняя свобода прессы вредна для демократии, провозгласил я. Сам я в это не верил, однако верил мой персонаж, славный капитан, и как актер, исполняющий его роль, я должен был проявлять с ним солидарность. Но обычный актер проводит в маске гораздо меньше времени, чем без нее, тогда как в моем случае все было наоборот. Неудивительно, что иногда я мечтал содрать с лица маску, всякий раз с горечью обнаруживая, что она и есть мое лицо. Теперь, поправив на себе лицо капитана, я сказал: простые люди не в силах разобраться, что для них хорошо и полезно, если вокруг чересчур много разных мнений.