Сочувствующий

Откуда-то издалека выплыл шелест материнского голоса: в тебе не по половинке всего, а вдвойне! Несмотря на минусы своего сомнительного происхождения, я постоянно слышал от матери слова поддержки, и ее несокрушимая вера в меня привела к тому, что я никогда не уклонялся от брошенного мне вызова и не упускал благоприятных шансов. Мне предлагали четыре месяца оплачиваемого отпуска в тропическом раю (шесть, если съемки выбьются из графика) – возможно, не таком уж раю, если местные мятежники поведут себя чересчур самонадеянно, и не столько отпуска, сколько напряженной работы, и не столько оплачиваемого, сколько малооплачиваемого, но зато я получал передышку от эмигрантской жизни в Америке, а это перевешивало все остальное. Моя совесть, растревоженная смертью упитанного майора, напоминала о себе по нескольку раз на дню с упорством налогового инспектора. Центральное место на задворках моего сознания, в неумолкающем католическом хоре моей вины, занимала майорская вдова. На похоронах я дал ей всего пятьдесят долларов – больше у меня не было. Теперь, с учетом бесплатного проживания и питания, я мог бы выделить часть своего скудного гонорара на пособие ей и детям.

Иногда с невинными обходятся несправедливо, и я сам был когда-то невинным ребенком, с которым обходились несправедливо. И не чужие, а члены моей собственной семьи: мои родные тетки не хотели, чтобы я играл со своими двоюродными братьями и сестрами на семейных сборищах, и прогоняли меня с кухни, если там было чем полакомиться. У меня до сих пор зудели шрамы от душевных ран, нанесенных этими тетками на Новый год, в то время, которое все прочие дети вспоминают с такой теплотой. Какой первый Новый год я помню? Наверное, тот, когда мне было пять или шесть. Серьезный и взволнованный, я ждал в толпе других детей, когда наступит моя очередь подойти к каждому из взрослых и произнести маленькую речь с пожеланиями здоровья и счастья. Но хотя я не позабыл ни слова, не запинался, как большинство моих кузенов, и излучал искренность и обаяние, Тетя Номер Два не наградила меня красным конвертиком. За мной наблюдало все материнское семейное древо – на его узловатых ветвях разместились ее родители, девять ее братьев и сестер и три дюжины моих, двоюродных. Я просчиталась, сказала эта ведьма, глядя на меня сверху вниз. Взяла на один меньше. Я замер с почтительно сложенными на груди руками в ожидании волшебного конверта или по крайней мере извинения, но больше ничего так и не последовало – прошло, как мне показалось, несколько минут, прежде чем мама положила мне на плечо ладонь и сказала: поблагодари тетю за то, что она так любезно преподала тебе урок.

Только позже, дома, на нашей общей деревянной кровати, мама позволила себе заплакать. Неважно, что остальные дяди и тети дали мне красные конвертики, хотя, сравнив их содержимое с тем, что получили мои кузены, я обнаружил, что у меня вдвое меньше денег. Это потому, что ты полукровка, сказал один догадливый братец. Ты ублюдок. Когда я спросил маму, что такое ублюдок, ее щеки вспыхнули. Будь моя воля, сказала она, я задушила бы его голыми руками. В моей жизни не было другого дня, когда я узнал бы так много о себе, мире и его обитателях. За образование надо говорить спасибо, каким бы путем оно ни доставалось. И в каком-то смысле я действительно чувствую себя обязанным тетке и двоюродному брату, чьи уроки запомнились мне гораздо лучше многих благородных поучений, услышанных в школе. Ладно же, они еще увидят! – в слезах повторяла моя мать, обнимая меня с такой силой, что я еле дышал, уткнувшись лицом в одну ее утешительно мягкую грудь и сжимая рукой другую. Сквозь тонкую хлопковую ткань просачивался густой теплый аромат молодого женского тела на исходе влажного дня, проведенного большей частью на ногах и на корточках за стряпней или подачей еды. Они еще увидят! Ты будешь стараться больше их всех, выучишь больше их всех, узнаешь больше их всех и станешь лучше их всех. Обещай своей матери, что так оно и будет! И я обещал.