Содом и Гоморра

Когда пациент Котара спрашивал его: «Встречаетесь ли вы иногда с Германтами?», — профессор, с полной верой в свои слова, отвечал: «Может быть, не с Германтами именно, не знаю. Но я вижу всех этих людей у одних моих приятелей. Вы, конечно, слыхали о Вердюренах. И они уж знают решительно всех. Во всяком случае они не какие-нибудь снобы. Можно поручиться. Состояние госпожи Вердюрен обычно оценивают в тридцать пять миллионов. Что ж, тридцать пять миллионов — это цифра. Зато она и не скупится. Вы мне только что говорили о герцогине Германтской. Я вам скажу, в чем разница между ними: госпожа Вердюрен — это настоящая аристократка, а герцогиня Германтская, — вероятно, побируха. Вы улавливаете, в чем дело, не правда ли? Во всяком случае, ездят ли Германты к госпоже Вердюрен или не ездят, — она принимает, а это гораздо выше, — Щербатовых, Форшвилей и tutti quanti, людей самого высшего полета, всю знать Франции и Наварры, с которой, как вы могли бы видеть, я разговариваю совершенно запросто. Впрочем, этого рода личности охотно ищут знакомства с князьями науки», — прибавлял он с блаженной улыбкой честолюбца, появлявшейся на его губах от горделивого чувства удовлетворенности, однако не столько потому, что выражение, относившееся прежде к Потену или к Шарко, применялось теперь к нему, сколько потому, что теперь он наконец как следует научился пользоваться всеми речениями, освященными обычаем, и, долгое время покорпев, он основательно овладел ими. Итак, назвав мне княгиню Щербатову в числе лиц, принимаемых г-жой Вердюрен, Котар добавлял, подмигивая: «Вот видите, что это за дом, понимаете, что я хочу сказать». Он хотел сказать, что не может быть ничего более великолепного. А между тем принимать у себя русскую даму, знакомую только с великой княгиней Евдокией, — это было немного. Но княгиня Щербатова могла бы и вовсе не быть с нею знакома, — от этого ничуть не изменилось бы мнение Котара о чрезвычайной изысканности салона Вердюренов и не пострадала бы его радость по поводу того, что его там принимают. Великолепие, которым, как нам кажется, окружены люди, с которыми мы знакомы, присуще им не в большей степени, чем театральным персонажам — та роскошь, ради которой директору не стоит тратить тысячи франков на покупку истинно-исторических костюмов и неподдельных драгоценностей, не производящих никакого эффекта, поскольку подлинный художник-декоратор дает в тысячу раз более грандиозное впечатление роскоши, направив луч искусственного света на камзол из грубого полотна, усеянный стекляшками, и на плащ, сделанный из бумаги. Бывает, что человек всю жизнь проводит среди великих мира, которые для него только скучные родственники или надоедливые знакомые, ибо привычка, усвоенная еще с колыбели, лишила их в его глазах всякого престижа. Но стоит каким-нибудь самым незначительным особам случайно приобрести этот престиж, и уже бесчисленных Котаров ослепляют титулованные дамы, чьи салоны в их воображении становятся средоточием аристократического изящества и которые даже не являются тем, чем были г-жа де Вильпаризи и ее приятельницы (пришедшие в упадок родовитые дамы, с которыми аристократы, росшие вместе с ними, уже не поддерживали связи); нет, если бы все те люди, так гордившиеся дружбой с этими женщинами, издали свои мемуары и назвали там их имена, а также имена тех, кого они у себя принимали, — никто, и г-жа де Камбремер не в большей мере, чем г-жа де Германт, не могла бы узнать в них определенных личностей. Но не все ли равно! Благодаря этому у Котара есть своя маркиза, заменяющая для него баронессу, подобную баронессе у Мариво, имя которой ни разу не называется и относительно которой даже в голову не приходит, что у нее когда-нибудь было имя. Котару она кажется тем более бесспорной представительницей аристократии, которая даже и не знает этой дамы, что гербы, чем более они сомнительны, тем большее место занимают на посуде, на столовом серебре, на почтовой бумаге, на сундуках. Многочисленные Котары, думавшие, что они всю жизнь провели в самом центре Сен-Жерменского предместья, пожалуй, больше были во власти феодальных грез, зачаровывавших их фантазии, чем те, которые на самом деле жили среди принцев, подобно тому, как мелкий торговец, посещающий иногда по воскресеньям «старинные здания», порою сильнее всего ощущает Средневековье в тех из них, где, каждый камень принадлежит нашему времени, а своды окрашены в синий цвет и усеяны золотыми звездами, трудами учеников Вьолле-ле-Дюка. «Княгиня сядет в Менвиле. Она поедет вместе с нами. Но я не буду сразу же вас представлять. Пусть лучше это сделает госпожа Вердюрен. Разве что найдется удобный повод. Тогда будьте уверены, я им воспользуюсь». — «О чем это вы говорили?» — спросил Саньет, притворявшийся, будто он выходил подышать свежим воздухом. — «Я цитировал в разговоре с мосье, — сказал Бришо, — наверно известные вам слова того, кого я считаю одним из первых представителей «конца века» (восемнадцатого, разумеется), вышеназванного Шарля Мориса, аббата де Перигор. Вначале он подавал надежды, что станет хорошим журналистом. Но он дурно кончил, я имею в виду то, что он стал министром. В жизни бывают такие невзгоды. Политик он был, впрочем, малощепетильный и, несмотря на аристократическую презрительность, не стеснялся порой работать на короля прусского, об этом уместно будет сказать, а умер сторонником левого центра».