Содом и Гоморра

– Возвращаясь к более интересным предметам, – подхватила сестра Леграндена (она говорила старой маркизе: «матушка», но обращалась с ней чем дальше, тем более дерзко), – вы упомянули о кувшинках; полагаю, вы знаете те, что изобразил Клод Моне[154]

. Какой гений! Меня это интересует тем более, что это место недалеко от Комбре, там, где у меня земли…» Но о Комбре она предпочитала не распространяться. «Ах, это наверняка та серия картин, о которой рассказывал Эльстир, величайший из современных художников», – воскликнула Альбертина, до того не проронившая ни слова. «О! Видно, что мадмуазель любит искусство», – воскликнула г-жа де Камбремер, испуская глубокий вздох, чтобы втянуть назад слюну. «Уж позвольте мне предпочитать ему Ле Сиданера, мадмуазель», – заметил адвокат с видом знатока. И добавил, поскольку в свое время восхищался кое-какими «дерзаниями» Эльстира или видел, как ими восхищались другие: «У Эльстира был талант, он даже почти принадлежал к авангарду, но уж не знаю почему свернул с этого пути и загубил свою жизнь». Г-жа де Камбремер согласилась с адвокатом в том, что касалось Эльстира, но, к великому сожалению гостя, объявила, что Моне не уступает Ле Сиданеру. Не то чтобы она была глупа, напротив того, но я чувствовал, что ее ум для меня совершенно бесполезен. Солнце садилось, и чайки теперь были желтыми, в точности как кувшинки на другом полотне из той же серии Моне. Я сказал, что знаю эти картины, и, продолжая подражать языку ее брата, чье имя по-прежнему не смел произнести вслух, добавил, что, мол, как досадно, что ей не пришло в голову приехать в это же время вчера: она бы полюбовалась совершенно пуссеновским

[155]

освещением. Если бы эти слова произнес нормандский дворянчик, незнакомый с Германтами, г-жа де Камбремер-Легранден наверняка выпрямилась бы с оскорбленным видом. Но теперь я мог бы отпустить нечто еще более фамильярное, и она приняла бы это с цветущей, мягкой и кроткой улыбкой; в этот жаркий предвечерний час я мог в свое удовольствие собирать капельки с огромного медового пирога, в который так редко превращалась г-жа де Камбремер, а сегодня он был здесь, передо мной, вместо птифуров, которые я не догадался предложить гостям. Но, не нарушая любезного тона светской дамы, имя Пуссена вызвало протест у дилетантки. Услыхав это имя, она раз шесть кряду, почти без остановки, поцокала языком – так дают понять провинившемуся ребенку, что осуждают его поведение и требуют немедленно прекратить безобразие. «Боже милосердный, да как вы можете после такого воистину гениального художника, как Моне, поминать этого бездарного и банального старикашку Пуссена. Скажу вам со всей откровенностью, по мне так он самый что ни на есть скучный зануда. Вот что хотите, а по мне так это не живопись. Моне, Дега, Мане – да, это художники! И до чего любопытно, – добавила она, устремляя испытующий и зачарованный взгляд в какую-то точку в пространстве, где углядела свою мысль, – до чего любопытно, когда-то я предпочитала Мане. Теперь я, разумеется, по-прежнему восхищаюсь Мане, но кажется, самую капельку все-таки предпочитаю ему Моне. Ах, эти его соборы!» И с какой добросовестностью, с каким удовольствием она посвящала меня в эволюцию своего вкуса! Чувствовалось, что фазы, через которые проходил ее вкус, были, на ее взгляд, не менее важны, чем разные манеры самого Моне. Впрочем, гордиться тем, что она откровенничает со мной о своих предпочтениях, не приходилось: даже в обществе самой ограниченной провинциалки она и пяти минут не могла выдержать, чтобы не пуститься в такие же откровенности. Когда одна благородная дама из Авранша, неспособная отличить Моцарта от Вагнера, сказала при г-же де Камбремер: «В Париже нам не попалось ничего интересного, были как-то раз в Опера-Комик, давали „Пелеаса и Мелизанду“[156], это было ужасно», г-жа де Камбремер не только вскипела, но почувствовала, что необходимо воскликнуть: «Да нет же, это маленький шедевр» и вступить в «дискуссию». Возможно, эту привычку она подхватила в Комбре, у бабушкиных сестер, называвших это «бороться за правое дело»; они любили еженедельные обеды, на которых, как они предвкушали, им придется защищать своих богов от филистеров. Вот и г-жа де Камбремер любила «взбодриться», затеяв «драчку» на предмет искусства, как другие на предмет политики. Она заступалась за Дебюсси, как за приятельницу, которую обвинили в недостойном поведении. А ведь она понимала, что, говоря: «Да нет же, это маленький шедевр», она не в силах вмиг привить особе, которую поставила на место, тот уровень понимания культуры, на почве которого они бы пришли к согласию и дискуссия стала бы не нужна. «Спрошу у Ле Сиданера, как он относится к Пуссену, – сказал мне адвокат. – Он человек замкнутый, молчаливый, но уж я у него выпытаю, что он думает».