Содом и Гоморра

Мы поспешили, пытаясь захватить пустой вагон, где бы я мог всю поездку целовать Альбертину. Нам это не удалось и мы заняли купе, где уже устроилась разряженная в пух и прах безобразная старая дама с огромным лицом, с мужеподобной миной, погруженная в чтение «Ревю де Дё Монд». При всей ее вульгарности, вкусы у нее были претенциозные; я развлекался тем, что гадал, к какой социальной категории она принадлежит, и мгновенно заключил, что это, должно быть, содержательница большого публичного дома, путешествующая сводня. Я только не знал раньше, что эти дамы читают «Ревю де Дё Монд». Альбертина кивнула мне на нее, усмехнувшись и подмигнув. Дама держалась с огромным достоинством; и поскольку про себя-то я знал, что на завтра приглашен на конечной остановке скромного местного маршрута к знаменитой г-же Вердюрен, а на промежуточной станции меня ждет Робер де Сен-Лу, а немного дальше я, к величайшей радости г-жи де Камбремер, поеду погостить в Фетерн, глаза мои искрились иронией при виде этой важной дамы, явно полагавшей, что благодаря ее изысканному туалету, перьям на шляпке и «Ревю де Дё Монд» она более значительная особа, чем я. Я надеялся, что дама поедет не дальше, чем г-н Ниссим Бернар, и выйдет самое позднее в Тутенвиле, но не тут-то было. Поезд остановился в Эпревиле – она продолжала сидеть. То же самое в Монмарен-сюр-Мер, в Парвиль-ла-Биньяр, в Инкарвиле; когда поезд миновал Сен-Фришу, последнюю станцию перед Донсьером, я принялся обнимать Альбертину, не обращая внимания на даму. В Донсьере Сен-Лу приехал встречать нас на вокзал, это стоило ему больших усилий, сказал он: телеграмму он получил в последний момент, потому что жил у тетки, и не успел заранее договориться, так что сможет мне уделить только один час. Увы, этот час показался мне очень долгим, потому что едва мы вышли из вагона, все внимание Альбертины сосредоточилось на Сен-Лу. Со мной она не говорила, едва отвечала, когда я к ней обращался, отстранила меня, когда я подошел к ней поближе. Зато с Робером она смеялась соблазнительным смехом, болтала с ним без умолку, играла с его собакой и, к негодованию этой собаки, нарочно задевала ее хозяина. Помню, в тот день, когда Альбертина дала мне поцеловать себя в первый раз, я улыбнулся с благодарностью неведомому соблазнителю, который произвел в ней такие глубокие изменения и так упростил мне задачу. Теперь я думал о нем с ненавистью. Робер, должно быть, понял, что Альбертина мне не безразлична: он не отвечал на ее приставания, но от этого она только на меня разозлилась; потом он стал со мной говорить, как будто я был один; когда она это заметила, я снова вырос в ее глазах. Робер спросил, не хочу ли я встретиться с теми друзьями, с которыми мы с ним обедали каждый вечер, когда я гостил в Донсьере, и которые все еще здесь. При этом он взял нестерпимо нравоучительный тон, который сам осуждал в людях: «Зачем ты так упорно очаровывал их, если потом тебе даже не хочется увидеть их еще раз?» – но я отклонил его предложение: мне не хотелось рисковать и уходить от Альбертины, а кроме того, теперь я от них уже отдалился. От них, то есть от себя. Мы страстно желаем, чтобы существовала другая жизнь, в которой мы останемся такими же, как здесь. Но мы не задумываемся о том, что, не дожидаясь даже этой другой жизни, в нашей, той, которую мы проживаем здесь, через каких-нибудь несколько лет мы изменим себе, тем, какими мы были прежде и хотели остаться на веки вечные. Даже если не предполагать, что смерть изменит нас больше, чем события, происходящие с нами в течение жизни, если бы в этой другой жизни мы встретили то «я», которым мы были прежде, мы бы отвернулись от себя, как от тех людей, с которыми дружили когда-то, но потом долго их не видели, – например, от друзей Сен-Лу, с которыми я так любил встречаться каждый вечер в «Золотом фазане», а теперь беседа с ними была бы для меня только несносной помехой. Так что, поскольку я предпочитал не идти на поиски того, что нравилось мне когда-то, прогулка по Донсьеру могла показаться мне предвосхищением рая. Мы часто мечтаем о рае, или, вернее, о том, как один рай сменяется другим, другой третьим и так далее, но задолго до того, как мы умрем, оказывается, что любой рай – потерянный, и мы бы в нем чувствовали себя потерянными.