Содом и Гоморра

– Ах, так мы увидим маркизу де Камбремер? – произнес Котар с улыбкой, в которую ему показалось уместным вложить каплю порочности и жеманства, даром что он понятия не имел, хороша собой маркиза или нет. Но ее титул навеял ему чарующе галантные образы. «А, я ее знаю», – произнес Ски, который как-то раз ее встретил, прогуливаясь с г-жой Вердюрен. «Но вы ее не познали в библейском смысле», – впившись в собеседника двусмысленным взглядом из-под лорнета, отозвался доктор, обожавший эту шутку. «Она умна, – сказал мне Ски. – Разумеется, – продолжал он, видя, что я помалкиваю, и с улыбкой нажимая на каждое слово, – она и умна, и в то же время не умна, ей недостает воспитания, она легкомысленна, но у нее есть чутье к красивым вещам. Она лучше промолчит, но глупость не скажет. И потом, какие краски! Вот уж чей портрет было бы занятно писать!» – добавил он, полуприкрыв глаза, словно глядя на позирующую модель. Я-то был ничуть не согласен с мнением Ски, которое он выразил с таким изяществом, поэтому просто добавил, что она сестра г-на Леграндена, известного инженера. «Ну вот, вас представят красивой женщине, – сказал мне Бришо, – и никогда не знаешь, что из этого может воспоследовать. Клеопатра, например, даже гранд-дамой не была, глупенькая и страшненькая, героиня нашего Мельяка[218], а поглядите, чем это обернулось не только для простофили Антония, но и для всего античного мира». – «Я уже представлен г-же де Камбремер», – возразил я. «Вот как! Ну, тогда вы окажетесь на знакомой почве». – «Буду рад ее повидать, – отвечал я, – тем более что она обещала мне книгу прежнего комбрейского кюре о географических названиях нашего региона, и я смогу напомнить ей о ее обещании. Меня интересует и этот кюре, и этимология названий»[219]

. – «Не слишком доверяйтесь толкованиям кюре, – возразил Бришо. – Эта книга хранится в Распельере, я от скуки ее полистал и не вычитал ничего существенного, в ней полным-полно ошибок. Вот вам пример. В некоторые местные географические названия входит слово „брик“. Наш милый священник додумался до нелепой идеи, будто оно происходит от слова „брига“, что значит „высота“ или „укрепленное место“. Он обнаруживает это слово еще в названиях кельтских племен – латобриги, неметобриги и так далее, и даже в именах, таких как Бриан, Брион и так далее… Но возьмем хотя бы ту местность, по которой мы сейчас едем: Брикбок якобы значит „лес в вышине“, Бриквиль – „высокое селение“, а Брикбек, где мы сейчас сделаем остановку перед Менвилем, – „высота над ручьем“. Так вот, ничего подобного: „брик“ – древнескандинавское слово, и значит оно просто-напросто „мост“. А „флёр“, который протеже г-жи де Камбремер изо всех сил пытается связать то со скандинавскими словами „флуа“, „фло“, то с ирландскими „э“ и „эр“, – это и вовсе датское „фьорд“ и означает „порт“. Кроме того, наш дорогой пастырь полагает, что станция Сен-Мартен-ле-Ветю, та, что рядом с Распельером, означает „Старый Сен-Мартен“, потому что „ветус“ по-латыни „старый“. Слово „Вьё“, несомненно, сыграло большую роль в местной топонимике. Хотя „Вьё“ обычно происходит от „вадум“ и означает „брод“, у англичан это называется „форд“: Оксфорд, Херефорд. Но в нашем случае „вьё“ происходит не от „ветус“, а от „вастатус“, что значит „голое, обворованное место“. Здесь неподалеку расположен „Сотваст“ – разоренное место Сетольда, и Брийваст, то есть разоренное место Берольда. Я уверен, что кюре ошибается, недаром же Сен-Мартен-ле-Вье назывался когда-то Сен-Мартен-дю-Гаст и даже Сен-Мартен-де-Тергат. А „в“ и „г“ в этих словах – одна и та же буква. Не случайно же мы говорим и „оголить“, и „обворовать“. Так что Тергат – это „разоренное место“. А Сен-Марс когда-то звучал как Сен-Морд, но к морде, конечно, никакого отношения не имеет, изначально это Сен-Медард или, иначе, Сен-Мард, Сен-Марк, Сен-Марс и даже Даммас. Кроме того, не следует забывать, что по всей округе есть места, чьи названия связаны с именем бога Марса и эти названия имеют чисто языческое происхождение; язычество живо в наших краях, но дорогой наш кюре отказывается это признавать. Очень много горных вершин, посвященных богам, например, гора Юпитера, Жемонт. Ваш кюре не желает всё это видеть – зато всюду, где оставило след христианство, он этого следа не замечает. Он добрался до Локтюди и утверждает, что это название осталось от варваров, а на самом деле это Locus sancti Tudeni, то есть место святого Тюдения, и точно так же в Саммарколе он не разглядел святого Марциала. Ваш кюре, – продолжал Бришо, видя, как я заинтересовался, – производит слова на – хон, – хом, – хольм от слова holl (hullus), то есть „холм“, а на самом деле они происходят от древнескандинавского „хольм“, остров, нам это хорошо знакомо по названию „Стокгольм“ и по распространенным в наших местах таких названиях, как Ульм, Ангом, Таум, Робеом, Неом, Кеттон и так далее». Эти названия напомнили мне день, когда Альбертина пожелала съездить в Анфревиль-ла-Биго (который носит имя двух сеньоров, правивших им в разные годы), а потом предложила пообедать вместе в Робеоме. Тем временем мы как раз приближались к Монмартену. «А Неом там же, где Каркетюи и Клитурп?» – «Совершенно верно, причем Неом – это ольм, остров или полуостров знаменитого виконта Нигеля, чье имя увековечено в названии городка Невиля. Каркетюи и Клитур, о которых вы говорите, дали ученому протеже госпожи де Камбремер повод для очередных заблуждений. Он, конечно, прекрасно знает, что „карк“ – это церковь, по-немецки Kirche. Вы же знаете Керквиль, не говоря о Дюнкерке. А возьмем пресловутое словцо „дюн“, или „дун“, – у кельтов оно означало возвышенность, возвышение. И вы обнаружите его по всей Франции. Вашего аббата заворожил Дюнвиль в департаменте Эр и Луар, но он бы мог найти Шатодён в департаменте Шер, Дюно в Сарте, Ден в Арьеже, Дюн-ле-Плас в Ньевре и так далее, и тому подобное. Этот Дён вводит его в забавное заблуждение относительно Довиля, где мы должны выходить и где нас ждут комфортабельные экипажи госпожи Вердюрен. Дувиль по-латыни donvilla

, говорит наш кюре. И впрямь, Дувиль расположен у подножия гор. Но наш всезнайка-кюре чувствует все же, что совершил промашку. В самом деле, в старинной книге церковных доходов он обнаружил название Домвилла. И он поправляется: Дувиль, по его мнению, оказывается владением аббата, Domino Abbati, на горе Сен-Мишель. Он доволен, что само по себе странно, как подумаешь о скандальной жизни, которую вели обитатели горы Сен-Мишель, согласно капитулярию деревни Сен-Клер-сюр-Эпт, и это не должно нас удивлять больше того, что властителем всего этого побережья был король Дании и под его властью жители поклонялись не столько Христу, сколько Одину. С другой стороны, предположение, что „н“ изменилось на „м“, меня не смущает и вызывает куда меньше беспокойства, чем отменно правильный Лион, который тоже происходит от слова „дун“ (Лугдунум). Но тут аббат как раз ошибается. Дувиль никогда не был Довилем, это был Дувиль, Eudonis Villa, то есть селение Эда. Дувиль когда-то назывался Эскальклиф, лестница на склоне. Около 1233 года Эд-Кравчий, сеньор Эскальклиффа, отправился в Святую землю; перед отъездом он передал церковь аббатству Бланшланд. В качестве ответной любезности селение получило его имя, откуда и произошло нынешнее название Дувиль. Но добавлю, что топонимика, в которой я, впрочем, совсем не разбираюсь, – наука неточная; не будь у нас этих исторических сведений, Дувиль можно было бы с тем же успехом возвести к слову д’Увиль, то есть „во́ды“. Буква „э“ в начале слова, как в названии Эг-Морт, восходящая к латинскому aqua, часто меняется на „о“ или „у“. Рядом с Дувилем были знаменитые воды. Надо полагать, что кюре был в восторге, когда обнаружил там следы христианства, хотя этот край евангелизировался с большим трудом: этот труд брали на себя по очереди святой Урсал, святой Годфруа, святой Барсанор и святой Лаврентий Бревдантский, уступивший наконец поле деятельности монахам Бобека. Но касательно „тюи“ автор ошибается, он усматривает в нем форму слова „тофт“, хижина, как в „Крикто“, „Экто“, „Ивето“, а на самом деле это „твейт“, что значит „раскорчеванный участок“, „расчищенная земля“, как в „Брактюи“, „Тюи“, „Реньтюи“ и так далее. Точно так же он справедливо усматривает к названии „Клитурп“ нормандское thorp, что значит деревня, но считает, что первая часть названия происходит от clivus, склон, а на самом деле она произошла от cliff, скала. Но самые грубые ошибки он допускает не от невежества, а из-за своих предрассудков. Каким бы он ни был французским патриотом, разве можно отрицать очевидное и принимать Сен-Лоран-ан-Брэ за имя римского святого, когда на самом деле имеется в виду святой Лоуренс О’Тул, архиепископ Дублина? Но религиозные предубеждения вашего друга толкают его на грубейшие ошибки еще больше, чем его патриотизм. Например, неподалеку от Распельер, где поселились наши друзья, имеются два Монмартена – Монмартен-сюр-Мер и Монмартен-ан-Грэнь. С Грэнь наш кюре не ошибся, он же знает, что Грэнь, на латыни Grania

, по-гречески cгепе, значит пруды, болота – на память приходит множество всяких Креме, Кронов, Гремвилей, Лангронов. Но Монмартен ваш мнимый лингвист упорно трактует как приход, поименованный в честь святого Мартена. Он ссылается на то, что святой Мартен их покровитель, но не понимает, что покровителем его признали уже потом, вернее, нашего кюре ослепляет ненависть к язычеству и он не желает осознать, что если бы имелся в виду святой Мартен, то название звучало бы „Мон-Сен-Мартен“, как „Мон-Сен-Мишель“, а название „Монмартен“ восходит к языческим временам по аналогии с храмами, посвященными богу Марсу; правда, от этих храмов ничего не осталось, но о том, что когда-то они существовали, в любом случае бесспорно свидетельствуют остатки римских военных поселений. Так что сами понимаете, книжечка, которую вы найдете в Распельере, не слишком удачна». Я возразил, что в Комбре этот кюре иногда излагал нам интересные этимологии. «Возможно, в своей местности он разбирался лучше, а переезд в Нормандию сбил его с толку». – «Переезд ему не помог, – добавил я, – он приехал с неврастенией, а уехал с ревматизмом». – «Ну, значит, виновата неврастения. После неврастении он впал в филологию, как сказал бы мой славный мэтр Поклен[220]

. А скажите, Котар, неврастения может пагубно повлиять на филологию, а филология оказать успокоительное воздействие на неврастению, а излечение от неврастении вызвать ревматизм?» – «Вполне возможно, ведь ревматизм и неврастения – две взаимозамещающие формы невротического артрита. Одна может перейти в другую путем метастазирования». – «Наш выдающийся профессор, – заметил Бришо, – изъясняется, господи прости, на французском, к которому примешано столько латыни и греческого, что и господину Пургону впору, если помянуть лишний раз Мольера. Недаром же мой дядюшка, наш общий герой Сарсе…»[221] Но закончить фразу ему не удалось. Доктор подскочил и взвыл дурным голосом. «Тысяча чертей, – проговорил он, когда смог перейти к членораздельной речи, – мы проехали Менвиль (ха-ха!) и даже Ренвиль». Он только что заметил, что поезд останавливается в Сен-Мар-ле-Вье, где выходят почти все пассажиры. «Не могла же она пропустить поезд. Мы заговорились о Камбремерах и отвлеклись». – «Погодите, Ски, послушайте, я вам скажу „важную вещь“, – произнес Котар, которому полюбилось это выражение, принятое в некоторых медицинских кругах. – Княгиня уже в поезде, просто она нас не видела и села в другом купе. Пошли ее искать. Лишь бы мы все не перессорились!» И он увлек нас на поиски княгини Щербатофф. Он нашел ее в уголке пустого вагона за чтением «Ревю де Дё Монд». Из страха перед унизительными отказами она уже много лет хранила привычку и в жизни, и в поездах смирно сидеть на месте, в своем углу, и ждать, пока с ней поздороваются и протянут ей руку. Когда «верные» вошли в вагон, она продолжала читать. Я сразу ее узнал; эта женщина, которая, хоть и лишилась положения в обществе, происходила все же из знатного рода и была как-никак украшением салона Вердюренов, оказалась той самой особой, которую я позавчера видел в том же поезде и принял за содержательницу публичного дома. Ее общественное положение, такое для меня непостижимое, тут же прояснилось, как только я узнал ее имя, – вот так мы ломаем себе голову над загадкой, но как только узнаем разгадку, тут же нам становится понятным все, что до сих пор было окутано тайной; для человека разгадка – это его имя. А узнать спустя два дня, кто такая особа, рядом с которой ты ехал в поезде, ломая голову над ее положением в обществе, – это воистину сюрприз, причем куда занятнее, чем прочитать в свежем выпуске журнала разгадку головоломки, напечатанной в предыдущем выпуске. Большие рестораны, казино, пригородные поезда – все это семейный музей социальных загадок. «Княгиня! Мы вас упустили в Менвиле! Разрешите нам устроиться в вашем купе?» – «Ну разумеется», – отвечала княгиня; она перевела взгляд с журнальной страницы на Котара только после того, как он к ней обратился, точь-в-точь как г-н де Шарлюс, хотя так же, как он, разве что с большей деликатностью, прекрасно замечала человека, о присутствии которого якобы не догадывалась. Котар, посчитав, что для меня достаточной рекомендацией послужит то, что меня пригласили одновременно с Камбремерами, после недолгого колебания решился представить меня княгине, и она кивнула мне весьма учтиво, но с таким видом, будто слышит мое имя впервые. «О дьявольщина, – воскликнул Котар, – жена забыла сменить пуговицы на моем белом жилете. О чем только они думают, эти женщины! Не женитесь никогда, друг мой», – обратился он ко мне. Видимо, он считал эту шутку уместной, когда больше сказать нечего, потому что быстро окинул взглядом княгиню и других «верных», а они заулыбались в восторге от его добродушия и простоты в обращении, ведь он как-никак был профессор и академик. Княгиня поведала нам, что молодой скрипач нашелся. Накануне он не вставал с кровати из-за мигрени, но сегодня приедет и привезет старого друга отца, которого встретил в Донсьере. Она узнала это от г-жи Вердюрен нынче утром за завтраком, пояснила она торопливой скороговоркой, почти проглатывая раскатистое русское «р», так что оно звучало скорее как «л», а не как «р». «Вот как, вы сегодня утром с ней завтракали, – сказал Котар княгине, поглядывая не на нее, а на меня, потому что хотел мне показать, какие близкие отношения у княгини с Хозяйкой. – Да, уж вы верная из верных!» – «Да, я люблю этот клужок умных людей, такой плиятный, добложелательный, плостой, и ни капли снобизма, зато моле остлоумия». – «Что за чертовщина, я, кажется, билет потерял», – воскликнул Котар, впрочем не слишком беспокоясь. Он знал, что в Дувиле, где нас будут ждать два ландо, железнодорожник выпустит его без билета и даже поклонится пониже, как бы поясняя таким приветствием причину своей снисходительности, то есть показывая, что признал в Котаре постоянного гостя Вердюренов. «Ну, не сдадут же меня за это в полицию», – заключил доктор. «Кажется, вы говорили, – обратился я к Бришо, – что неподалеку расположены превосходные воды, откуда вы о них узнали?» – «Это ясно из названия следующей станции, да и другие источники это подтверждают. Курорт называется Ферваш». – «Я не ласслышала», – проворчала княгиня таким тоном, будто из любезности сказала мне: «Вот зануда, правда?» «Княгиня, Ферваш означает теплые воды, fervidae aquae… Кстати, о скрипаче, – продолжал Бришо, – я забыл поделиться с вами, Котар, потрясающей новостью. Знаете ли вы, что наш бедный друг Дешамбр, в прошлом любимый пианист госпожи Вердюрен, недавно умер? Ужасно». – «Он был еще молод, – отозвался Котар, – но что-то у него было не то с печенью, какая-то у него там завелась дрянь, и последнее время он был не в себе». – «Не так уж он был и молод, – заметил Бришо, – в те времена, когда Эльстир и Сванн ходили к госпоже Вердюрен, он был уже парижской знаменитостью, причем любопытно, за границей он тогда еще не стяжал никаких лавров. Да уж, не был он приверженцем евангелия от святого Барнума»[222]. – «Вы путаете, не мог он в те времена ходить к госпоже Вердюрен, он был еще младенцем». – «Если только моя стариковская память мне не изменяет, Дешамбр, по-моему, играл сонату Вентейля для Сванна, когда этот клубмен рассорился с аристократией и еще не подозревал, что ему предстоит обуржуазиться и стать принцем-консортом при нашей достославной Одетте». – «Не может быть, сонату Вентейля играли у госпожи Вердюрен гораздо позже, когда Сванн к ней уже не ходил», – сказал доктор, который был похож на всех усердных тружеников, полагающих, что держат в памяти много полезных, по их мнению, сведений: они часто забывают многое другое, а потому восхищаются памятью бездельников. «А вы не цените ваших познаний, да и до дряхлости вам еще далеко», – с улыбкой возразил он профессору. Бришо согласился, что был не прав. Поезд остановился. Это была Ла-Сонь. Название меня заинтриговало. «До чего бы мне хотелось знать, что означают все эти названия», – сказал я Котару. «Спросите у господина Бришо, может быть, он знает». – «Ла-Сонь – это же Сигонь, Сикония», – объяснил Бришо, и я загорелся желанием расспросить его о многих других названиях.