Содом и Гоморра

Молоденький кучер был на самом деле у Вердюренов главным кучером, он единственный состоял в этой должности и днем возил их повсюду, благо знал все дороги, а вечером привозил и отвозил «верных». Кроме него, в случае надобности нанимали временных кучеров, которых он же и выбирал. Он был славный парень, скромный и расторопный, но с лица его не сходило уныние, а неподвижный взгляд означал, что он расстраивается по пустякам и чуть ли не впадает в меланхолию. Но сейчас он был совершенно счастлив, потому что ему удалось пристроить брата, тоже отличного парня, на службу к Вердюренам. Сперва мы пересекли Дувиль. Заросшие травой холмы спускались к морю широкими уступами; насыщенные влагой и солью, а потому пышные и бархатистые на вид, они сверкали необыкновенно яркими красками. Островки и изрезанный берег Ривбеля были отсюда гораздо ближе, чем из Бальбека, эта часть моря выглядела для меня по-новому и напоминала рельефную карту. Мы миновали маленькие шале, которые снимали главным образом художники; потом свернули на дорогу, где на добрых десять минут нам преградили путь пасущиеся на свободе коровы – они испугались сами и напугали наших лошадей, – а затем наш экипаж покатил по горному карнизу. «Но давайте-ка, ради бессмертных богов, – предложил внезапно Бришо, – вернемся к бедняге Дешамбру; как вам кажется, госпожа Вердюрен знает? Ей

сказали?» Г-жа Вердюрен, как почти все светские люди нуждаясь в обществе себе подобных, ни дня не думала о тех, кто уже умер, ведь они не могли больше приходить ни по средам, ни по субботам, ни обедать запросто, по-домашнему. В этом смысле тесная компания была подобием всех салонов: о ней никак нельзя было сказать, что в ней больше покойников, чем живых, ведь стоило кому-нибудь умереть, получалось так, будто его никогда и не было. Но чтобы избежать досадной необходимости говорить о покойниках или даже отменять из-за траура обеды (а это для Хозяйки было недопустимо), г-н Вердюрен притворялся, будто смерть «верных» так огорчает его жену, что ради ее здоровья не следует с ней об этом говорить. Кстати, чужая смерть представлялась ему бесповоротным и вульгарным несчастным случаем, и вероятно, именно потому идея его собственной смерти внушала ему такой ужас, что он избегал всякой мысли на эту тему. А Бришо был человек простодушный и свято верил всему, что г-н Вердюрен рассказывал о жене, поэтому боялся, что она слишком разволнуется от такого горя. «Да, сегодня утром она обо всем узнала

, – сказала княгиня, – мы больше не могли от нее скрывать». – «Да поразит меня Зевс-громовержец! – вскричал Бришо. – Это же для нее страшный удар, двадцать пять лет дружбы! Он же был один из наших!» – «Разумеется, разумеется, но что вы хотите, – отозвался Котар. – Такие обстоятельства всегда мучительны, но госпожа Вердюрен женщина сильная и при всей своей впечатлительности весьма рассудительная». – «Я не вполне согласна с доктором, – возразила княгиня, как всегда, скороговоркой и с вечным своим рокочущим «р», из-за чего казалось, что она не то обижается, не то капризничает. – У госпожи Вердюрен под внешней холодностью таятся бездны чувствительности. Господин Вердюрен сказал мне, что с большим трудом удержал ее от поездки в Париж на церемонию. Ему пришлось ее уверить, что все произойдет за городом». – «Боже, она хотела ехать в Париж! Нет, я знаю, что она добросердечна, быть может, даже слишком добросердечна. Бедный Дешамбр! Двух месяцев не прошло, как господин Вердюрен говорил мне: „По сравнению с ним Планте, Падеревский, даже Рислер

[223] – пустое место“. Ах, он бы мог сказать с бо́льшим правом, чем Нерон, который даже немецкую науку сумел оставить в дураках: „Qualis artifex pereo!“

[224] Но Дешамбру по крайней мере выпала судьба скончаться по завершении своего высокого служения, в ореоле священнодейственного поклонения Бетховену, я твердо в этом уверен; по правде говоря, этот апостол немецкой музыки достоин был испустить дух под звуки мессы ре мажор[225]. И в конце концов с него сталось бы встретить курносую трелью, ведь он, гениальный исполнитель, а по происхождению опарижанившийся выходец из Шампани, способен был на изысканное молодечество французского гвардейца».