Содом и Гоморра

Разумеется, правило, которое я навязал Сен-Лу, – приезжать ко мне, только когда позову, столь же строго применялось ко всем, с кем я был в мало-мальски дружеских отношениях в Распельере, в Фетерне, в Монсюрване и прочих местах; и когда из окна я замечал, как дымок трехчасового поезда тянется на фоне изломанной линии парвильских скал и, напоминая неподвижный плюмаж, надолго повисает на зеленых склонах, я точно знал, что за гость спешит ко мне на обед, до поры до времени скрываясь от меня за этим облачком, наподобие божества. Должен признаться, что этим гостем, которому заранее было дозволено ко мне приехать, почти никогда не оказывался Саньет, и я часто себя за это укорял. Но Саньет и сам сознавал, что нагоняет скуку (само собой, в гостях он был еще скучнее, чем когда рассказывал свои истории), а потому, даром что он был образованнее, интеллигентнее и добрее, чем многие другие, общение с ним не только не доставляло ни малейшего удовольствия, но казалось, навевало лишь нестерпимую скуку, не отпускавшую вас целый день. Вероятно, если бы Саньет искренне признался, что боится всем наскучить, знакомые не боялись бы пускать его к себе в гости. Скука – это наименьшее зло, какое приходится терпеть, тем более что Саньет, возможно, был скучным человеком только в воображении окружающих, приписывавших ему этот недостаток, быть может, из-за его обаятельной скромности. Но он старался не подать виду, что его общества никто не домогается, а потому не смел никому навязываться. Он безусловно был прав в том, что не уподоблялся тем, кто с наслаждением раскланивается в публичных местах направо и налево, и если долго вас не видел, а теперь вдруг заметил в ложе блистательных особ, с которыми он не знаком, то приветствует вас поспешно и шумно, оправдываясь тем, что страшно рад вас видеть, убедиться, что вы опять кружитесь в вихре удовольствий, прекрасно выглядите и тому подобное. Но Саньету не хватало отваги. Он бы мог у г-жи Вердюрен или в местном поезде сказать мне, что был бы счастлив навестить меня в Бальбеке, если бы не боялся меня побеспокоить. Такое предложение меня бы не испугало. А он, наоборот, ничего не предлагал, но с мукой на лице и застывшим терракотовым взглядом, в котором, кроме трепетного желания вас увидеть, читалась (если только на примете у него не было никого другого, более привлекательного) решимость не выдать перед вами этого желания, он говорил мне с рассеянным видом: «У вас нет планов на ближайшие дни? А то я, наверное, буду поблизости от Бальбека. Впрочем, неважно, я спросил так, на всякий случай». Это никого не могло обмануть, и обратные знаки, с помощью которых мы выражаем наши чувства посредством противоположного, читаются с такой легкостью, что непонятно, почему некоторые люди, которых никуда не позвали, до сих пор говорят, например: «У меня столько приглашений, ума не приложу, куда поехать». К тому же этот рассеянный вид, вероятно, из-за проступающей в нем тревоги, внушал вам то, чего никогда не внушили бы страх перед скукой или честное признание, что собеседник хочет вас видеть, а именно какую-то неловкость, какое-то отторжение, которое в условиях обыкновенного светского общения вежливых людей действует так же, как в любви действует замаскированное предложение увидеться завтра, когда влюбленный мужчина с наигранным равнодушием делает его даме, которая его не любит; причем, возможно, дело даже не в самом предложении, а в этой притворной холодности. Что-то в Саньете заставляло собеседника отвечать с самым что ни на есть ласковым видом: «Нет, к сожалению, на этой неделе… сейчас я вам объясню…» И вместо него я приглашал людей, которым до него было далеко, но они не смотрели на меня этим печальным взглядом, и их губы не кривились от горечи, накопившейся после всех встреч с разными людьми, встреч, о которых Саньет мечтал, не смея в этом признаться. К сожалению, он почти всякий раз встречал в местном поезде знакомого, ехавшего ко мне в гости, и увы, нередко этот знакомый говорил мне в гостях у Вердюренов: «Не забудьте, что в четверг я вас навещу», а я уже успевал сказать Саньету, что в четверг я занят. Так что жизнь, в его представлении, была полна развлечений, организованных без его ведома или даже ему назло. С другой стороны, поскольку человек – существо противоречивое, чересчур скромный Саньет был болезненно нескромным. В тот единственный раз, когда он наперекор мне приехал ко мне в гости, на столе валялось какое-то письмо. Очень скоро я заметил, что он слушает меня весьма рассеянно. Его заворожило письмо, происхождения которого он совершенно не знал, и мне показалось, что того и гляди его терракотовые глаза выскочат из орбит, чтобы впиться в невесть какое письмо, раздразнившее его любопытство. Он был словно птица, которая вот-вот камнем упадет на змею. В конце концов он не выдержал, сперва переложил письмо с места на место, словно заботясь о порядке у меня в комнате. Но этого ему уже не хватало, он взял письмо в руки, повертел его так и сяк, якобы машинально. Другой формой его нескромности была неспособность оторваться от вас и уйти прочь. В тот день я недомогал и попросил его уехать ближайшим поездом через полчаса. Он не сомневался в том, что мне нехорошо, но ответил: «Я побуду час с четвертью, а потом уеду». Позже я очень пожалел, что не приглашал его к себе каждый раз, когда мог. Кто знает? Может быть, я бы отвел от него удары судьбы, окружающие принялись бы его приглашать и он бы немедленно оставил меня в покое; тогда мои приглашения принесли бы двойную пользу: он бы порадовался, а я бы от него избавился.