Содом и Гоморра

Заметим, что после вкрапления вульгарного языка речь г-на де Шарлюса внезапно обрела обычную вычурность и высокопарность. Мысль о том, как Морель без зазрения совести «унесет ноги» от изнасилованной девушки, внезапно принесла ему беспредельное наслаждение: теперь его чувственность на некоторое время была умиротворена, и садист, ненадолго вселившийся в г-на де Шарлюса, исчез, уступив место настоящему г-ну де Шарлюсу, полному артистической утонченности, чувствительности и доброты. «Вы на днях играли фортепианное переложение пятнадцатого квартета[292]

, что само по себе бессмыслица, потому что он совершенно не годится для рояля. Это переложение создано людьми, которым слишком туго натянутые струны гениального глухого режут ухо. А ведь божественен именно его пронзительный мистицизм. Как бы то ни было, играли вы очень дурно, то и дело искажая темп. Надо играть так, будто вы сочиняете: вот юный Морель на мгновение замирает, настигнутый внезапной глухотой и не находя в себе гениальности. Затем, охваченный священным безумием, начинает играть, сочиняет первые такты. Изнуренный начальным усилием, слабеет, на лоб падает красивая прядь, которая должна понравиться г-же Вердюрен, а заодно пианист успевает восстановить чудовищное множество серых клеточек, которые израсходовал на пифическую объективацию. Тогда, вновь собравшись с силами, охваченный новым, непревзойденным вдохновением, он набрасывается на божественную, неисчерпаемую фразу, которой неустанно подражал берлинский виртуоз (мы полагаем, что г-н Шарлюс подразумевал Мендельсона). Вот таким, единственным воистину совершенным, живительным образом я бы заставил вас играть в Париже». Когда г-н де Шарлюс высказывал ему свои замечания в таком духе, Морель пугался гораздо больше, чем когда у него на глазах метрдотель уносил презренные розы и «крюшон»; он с беспокойством прикидывал, какое впечатление это произведет на людей его класса. Но на сей раз ему не удалось задержаться на этих размышлениях, потому что г-н де Шарлюс властно распорядился: «Узнайте у метрдотеля, есть ли у них „Добрый христианин“». – «„Добрый христианин“? Не понимаю…»[293]

 – «Это сорт груш, ведь нам пора перейти к фруктам. Уверяю вас, эти груши подают у г-жи де Камбремер, потому что она вылитая графиня д’Эскарбанья, а у графини они были. Г-н Тибодье посылает ей такие груши, и она говорит: „Этот добрый христианин вдобавок отменно красив“[294]

. Я вижу, что вы вообще ничего не знаете. Даже Мольера не читали… Ну ладно, заказывать вы явно умеете не лучше всего остального, поэтому закажите попросту местных груш луиз-бон д’авранш»[295]

. – «Каких?» – «Ну, если вы такой невежда, я сам закажу, причем другие, они мне больше нравятся. Метрдотель, есть у вас Дуайене де комис? Шарли, вам бы следовало прочесть восхитительную страницу, которую написала об этом сорте герцогиня Эмилия де Клермон-Тоннер». – «Нет, месье, у нас их нет». – «А Триумф Жодуань?» – «Нет, месье». – «Виржини-Далле? Пасс-Кольмар? Тоже нет? Ладно, раз у вас ничего нет, мы уходим. Герцогиня Ангулемская[296] еще не созрела; пойдем, Шарли, пора». К несчастью г-на де Шарлюса, по недостатку здравого смысла, а может быть, по причине невинности отношений между ним и Морелем он тогда уже начал изощряться в изобретении странных благодеяний, предназначавшихся для скрипача, а тот не понимал его и в силу своей натуры, главным образом безумной, но к тому же еще и неблагодарной и мелочной, способен был ответить на это только возраставшими холодностью и жестокостью, отчего г-н де Шарлюс, когда-то такой гордый, а теперь присмиревший, впадал в истинное отчаяние. Позже мы увидим, как Морель, воображавший, будто стал таким же г-ном де Шарлюсом, причем в тысячу раз более важным, чем настоящий, понимал буквально, причем неправильно, горделивые наставления барона касательно аристократизма. Теперь, пока Альбертина ждет меня в Сен-Жан де ла Эз, скажем просто, что было нечто такое, что Морель ставил превыше знатности, и это было, в сущности, весьма благородно, особенно для человека, втайне развлекавшегося в обществе шофера погоней за девочками: это была его репутация артиста и мнение слушателей о его скрипичном мастерстве. Он чувствовал, что г-н де Шарлюс предан ему до глубины души, но делал вид, будто знать его не хочет, и потешается над ним, и это было, разумеется, некрасиво – точно так стоило мне пообещать, что никому не расскажу, какую должность занимал его отец при моем дяде, он сразу стал смотреть на меня сверху вниз. С другой стороны, свое имя дипломированного музыканта Морель ценил куда выше дворянского имени. И когда г-н де Шарлюс, воспаряя в мечтах о платонической любви, предлагал ему какой-нибудь из своих родовых титулов, он и слышать об этом не желал.