Содом и Гоморра

Конечно, тесная компания Вердюренов вызывала теперь куда более острый интерес, чем салон г-жи Сванн, слегка националистический, но скорее литературный, а в основном берготтский. А тесная компания оказалась деятельным средоточием долгого политического кризиса, достигшего теперь наибольшего размаха, а именно дела Дрейфуса. Но светские люди были в большинстве своем настолько ярыми противниками пересмотра, что салон сторонников Дрейфуса казался таким же немыслимым, как в другую эпоху салон коммунаров. Принцесса Капрарола познакомилась с г-жой де Вердюрен по поводу большой выставки, которую та организовала, и нанесла ей продолжительный визит в надежде переманить у нее кое-каких интересных приверженцев и завлечь их в свой собственный салон; во время этого визита принцесса, разыгрывая из себя герцогиню Германтскую в миниатюре, спорила с общепринятыми мнениями, называла людей своего круга дураками, и г-жа Вердюрен сочла ее весьма отважной. Но позже эта отвага не зашла настолько далеко, чтобы позволить принцессе под обстрелом взглядов дам-националисток здороваться с г-жой Вердюрен на прогулках в Бальбеке. А г-же Сванн противники Дрейфуса были, наоборот, благодарны за «благонамеренность», причем как жена еврея она вдвойне заслуживала благодарности. Однако те, кто никогда у нее не бывал, воображали, что она принимает только никому не ведомых израэлитов да последователей Берготта. Вот так женщинам, куда более почтенным, чем г-жа Сванн, отводят место на низшей ступени общественной иерархии то из-за их происхождения, то из-за их нелюбви к званым обедам и вечерним приемам, где они никогда не появляются, а окружающие ошибочно полагают, что их и не приглашают, потому что эти дамы никогда не рассказывают о своих светских связях, а только рассуждают о литературе и искусстве, а может быть, потому что люди ездят к ним по секрету от окружающих или сами эти дамы, чтобы не проявить невежливости, принимают их, никому об этом не говоря; словом, по множеству причин, так что в конце концов все почему-то проникаются убеждением, будто эту даму никто не принимает. Так вышло и с Одеттой. Г-жа д’Эпинуа[117]

, желая получить пожертвование на «Французское отечество»[118]

, отправилась к ней с визитом, как если бы пошла к своей галантерейщице, уверенная, впрочем, что увидит там людей не столько презренных, сколько попросту незнакомых, но когда дверь распахнулась, она остолбенела: перед ней был не салон, который она ожидала увидеть, а волшебный зал, где, словно в феерии, у вас на глазах мгновенно происходит смена декораций, а в ослепительных статистках, полулежащих на диванах, сидящих в креслах и называющих хозяйку дома по имени, она узнала высочеств и светлостей, которых ей, принцессе д’Эпинуа, бывало весьма трудно к себе зазвать, а хлебодарами и виночерпиями, разнося оранжад и пирожные, служили им под благосклонным взором Одетты маркиз де Ло, граф Луи де Тюренн, князь Боргезе, герцог д’Эстре[119]

. Принцесса д’Эпинуа бессознательно считала светскость не внешним, а внутренним качеством каждого человека; поэтому ей пришлось развоплотить для себя г-жу Сванн и воплотить ее в облике изысканной дамы. О реальной жизни, какую ведут женщины, о которых не пишут в газетах, ничего не известно, и это словно набрасывает покров таинственности на некоторые эпизоды (и способствует разнообразию салонов). У Одетты поначалу появилось несколько людей самого высшего общества, которым любопытно было познакомиться с Берготтом и пообедать с ним в тесном кругу. Ей достало такта не выставлять их напоказ – искусство, которым она овладела недавно; сохранив, вероятно, со времен раскола воспоминания о «дружной когорте», она предлагала им традиции, накрытый стол и тому подобное. Одетта возила их вместе с Берготтом (которого это окончательно толкало к могиле) на «интересные» премьеры. Они рассказали о ней нескольким дамам своего круга, способным заинтересоваться всей этой новизной. Дамы были убеждены, что Одетта, близкая подруга Берготта, в какой-то мере участвовала в его творчестве, и считали ее в тысячу раз умнее самых выдающихся женщин Сен-Жерменского предместья; по той же причине они в политике уповали только на нескольких истинных республиканцев, таких как г-н Думе и г-н Дешанель[120]

, полагая, что Франция скатится в пропасть, если управление ею попадет в руки монархистов, которых они приглашали обедать, таких как Шаретт, Дудовиль[121] и прочие. Эти перемены в свое положение Одетта вносила крайне сдержанно, благодаря чему дело шло быстрее и надежнее, и старалась, чтобы публика, склонная судить об успехе и закате салонов по хронике в «Голуа», ни о чем не догадалась, так что в один прекрасный день на генеральной репетиции очередной пьесы Берготта, игравшейся в одном из самых изысканных залов в пользу какой-то благотворительности, зрители испытали истинное потрясение, увидав, как в центральной ложе, предназначенной для автора, рядом с г-жой Сванн усаживаются г-жа де Марсант и графиня Моле, которая тем временем, по мере того, как постепенно удалялась в тень герцогиня Германтская, пресыщенная почестями и избегавшая малейших усилий, превращалась в светскую львицу и законодательницу. «Мы даже не догадывались, что она начинает расправлять крылья, – говорили об Одетте те, кто видел, как в ложу входит графиня Моле, – а она уже, оказывается, парит в поднебесье». Так что г-же Сванн могло прийти в голову, что я возобновляю отношения с ее дочерью из снобизма. Между тем Одетта, невзирая на блистательных подруг, смотрела пьесу крайне внимательно, словно только для этого и пришла; так когда-то она ходила по Булонскому лесу ради здоровья и для упражнения. Мужчины, которые когда-то не слишком добивались ее внимания, устремились на балкон, толкая тех, кто там сидел, и цеплялись за ее руку, стараясь оказаться поближе к ее великолепному окружению. Она же с улыбкой, скорее приветливой, чем иронической, терпеливо отвечала на их вопросы, храня спокойствие, неожиданное для наблюдателей и, скорее всего, вполне искреннее: ведь вся эта демонстрация лишь проливала свет на дружеские связи, давно ей привычные, которых она не выставляла напоказ из простой скромности. Позади этих дам сидел Берготт, а по бокам от него принц Агригентский, граф Луи де Тюренн и маркиз де Бреоте. И легко понять, что эти люди, принятые повсюду, которым только что-нибудь особенно оригинальное могло помочь еще выше подняться во всеобщем мнении, чувствовали, что им придает некую новую значительность общество признанной интеллектуалки, хозяйки салона, через которую они рассчитывали познакомиться со всеми модными драматургами и романистами, и это чувство было куда упоительней и острее, чем вечера у принцессы Германтской, не сулившие никакой программы, никаких новых приманок и проходившие много лет подряд примерно так, как тот, что мы столь подробно описали. В большом свете, в кругу Германтов, от которого несколько отхлынуло всеобщее любопытство, новые интеллектуальные моды уже не воплощались во что-нибудь занятное, что можно было бы у них позаимствовать, что-нибудь сравнимое с безделками, которые писал Берготт для г-жи Сванн, или с радениями во имя общественного блага (если общество в состоянии было заинтересоваться делом Дрейфуса), на которые у г-жи Вердюрен собирались Пикар, Клемансо, Золя, Ренак и Лабори[122].