Соколиный рубеж

«Чайный домик» вождя был смиренно и бережно вкраплен в умягченный подушками хвои скалистый ландшафт и высился над пропастью, не нарушая дыхания прозрачной высоты и сделавшись ее законной частью. Охрана фюрера впустила нас вовнутрь, и сухие рыдания перехватили мне горло. Вот она, аскетичная скромность: расчлененные стыками каменных блоков келейные стены, несущие балки и грубая мебель томленого дуба, обливная посуда на полках и выложенный диким камнем камин – все это в глазах хозяина дома определенно обращало мысль к Нибелунгам.

Каминная зала была уже полна крылатыми сынами Вотана в парадных голубых мундирах, усыпанных немецким серебром. Со стремительной статью хищной птицы прохаживался клювоносый, насупленный, неулыбчивый Рудель, потопитель линейного левиафана «Марат», – этот точно примчался сюда причаститься плоти бога живого, последовательный, как локомотив, фанатик Blut und Ehre.[69]

В углу отстраненно, с пристывшей улыбкой сидел и курил князь цу Зайн-Витгенштейн, светловолосый мраморный красавец не с голубой, а синей кровью в жилах: в люфтваффе нас было лишь двое таких среди честолюбивых детей простолюдинов; ночной истребитель, он властвовал мраком и западным небом, оставив мне день и Россию. Конечно, мы были знакомы, я называл его «кротом с фонариком», а он меня – «свечкой, горящей средь бела дня». Он улыбнулся мне, как зеркалу, но раньше, чем я двинулся к нему, дверь перед нами распахнуло взрывом.

– Быстрее, господа, быстрее! Где ваша фуражка, майор?!

– А, вот она… – Гризманн, обшарив комнату глазами умирающего лося, пошел к каминной полке и надел высокую фуражку с каштановым околышем и рыжим козырьком.

Подброшенный глубинным сотрясением земли, фон Белов подлетел к нему и, сцапав за рукав, загавкал, захрипел, как собака, придушенная поводком:

– А-ат-дай! Это фюрера… фюрера…

Баркхорн икнул, давясь неудержимым смехом. Но все уже ринулись, хлынули, втекли анфиладою в залу с просолнеченным панорамным окном.

Вдоль стен вереницей качались фотографы, теснились кинокамеры, рефлекторы, треноги, трепетал от давящего предгрозового напряжения воздух и беззвучно палили потолочное небо далекие бледные молнии, пока мы отдавали незримому фюреру то, что дается любому молодому и жадному до скоростей человеку труднее всего, – свою живую неподвижность и почти бездыханность стоймя.

Я стоял, как музейное чучело или мощи святого в незримой каверне. Раза три видел фюрера вживе, но издали: умаленный дистанцией призрак служил свою мессу, с истеричным напором рассекая рукой что-то мерзкое, смрадное, бесконечно ничтожное перед германским народом, но почему-то не дающее себя железно, окончательно убить, вот опять подплывавшее к фюреру электрическим скатом, и его било током, но скорей изнутри, чем извне. В нем, без сомнения, был какой-то механизм самозавода, самовозгорания, от него растекалось холодное, потаенно расчетливое исступление, которое не наводило, а швыряло на инквизиторские представления об одержимости: я отчетливо видел и слышал раздвоенность, разделенность вместилища-тела и того, кто вещал из него. Только выскрести этого беса из фюрера было так же непросто, как фюрера – из великого множества немцев от фельдмаршала до пехотинца. Из всего того, что непрерывным потоком хлестало у него изо рта, на разрыв глаз и мозга прокачивалось сквозь него, било в уши шеренгам и толпам, я, само собой, не понимал ничего, различая: «железной стеной», «сбить постыдные цепи», «сплотиться», «восстать из руин» и «сильны теперь, как никогда», – это было шаманским заклинанием стихий, исступленной волшбой в чистом виде, когда смысл не важен, его просто нет, и значение имеет только пульс кровных молотов, только сила глухой убежденности, вложенной в каждый удар.

В общем, я отрываю куски от того же кормушечного представления о нем, что и «все» – от пьяного русского клоуна, посылающего под гармошку сто чертей ему в печень, до унылого Чаплина с надувным земным шариком. Бесноватым он был на английских и русских плакатах, на кружащихся палых листовках, в частушках, в кино. Но только эти истеричные камлания могли вколотить в миллионы мозгов ту железную музыку, марш, вне которого страшно, немыслимо жить, как ребенку, который отбился от матери на военном вокзале. Только этот ритмический натиск проклятий вздымал дух униженного, побеждавшего и умиравшего на Востоке народа, отбивая у немцев способность говорить или думать свое, даже видеть и запоминать – Сталинград и ряды снежных холмиков в исполински живучей России; даже чувствовать собственной требухою, что дырок в затянутом до отказа ремне не осталось и подкидывать в топку давно уже нечего.