Читаем Соколиный рубеж полностью

– Он неглуп, очень, очень неглуп, – продолжал Майгель с гордой и стыдливой улыбкой владельца драгоценного кровного пса, которого он подобрал на улице щенком и выходил собственноручно. – Ну, его боевой интеллект вы давно оценили, но когда человек понимает, в какую игру с ним играет известный вам Майгель, то это вызывает уважение у Майгеля. Знаете, что он мне заявил? Что если бы я приказал применить к нему плоскогубцы, кусачки и прочее, то он бы не выдержал, вывалил все – ну, если бы он что-то знал и мне нужно было из него это вытянуть. Но он-то торгует собой, своим существом, интеллектом, искусством, и с перебитыми костями и отшибленным рассудком он ни на что уже не будет годен. Я, знаете ли, редко вижу русских, которые смеются мне в лицо. Не с торжеством фанатика, готового к отправке прямо в рай, а с полным пониманием невозможности спастись и с нескрываемым, огромным, совершенно бесстыдным желанием жить. Он не хочет брать жизнь из господской руки, из кормушки. Для него это равновелико отказу от себя самого. Если это и верность чему-то, то первым делом собственной природе. Вы знаете, у русских есть пословица… И рыбку съесть, и на хьер сесть, – проговорил он вдруг по-русски с деланым акцентом, зная, что я вполне понимаю язык наших страшных врагов, и уже без притворства, механически-чисто, как «Вурлитцер»: – И невинность соблюсти, и детей приобрести. Он задумал уйти на свободу.

– Вы точно исповедуете реализм? – Он все же докалил меня до любопытства. – По-моему, слово «уйти» применимо к его обстоятельствам так же, как слово «взлететь» к крокодилу.

– Сообщу вам секретные сведения, граф: на двадцати курируемых мною… скажем так, специальных объектах было восемь попыток побега. И это только стоящих внимания, задуманных иванами с зачатком интеллекта, а стало быть, хоть с призрачной возможностью успеха.

– И все они предпринимались на заводах Мессершмитта? В полутора тысячах километров от фронта? На захваченных с боем больших самолетах? На пустых бензобаках?

– Ну что вы? То отребье, конечно, выбирало кротовьи, крысиные способы бегства. Так сказать, по подобию, сообразно ступеньке, которую занимает на лестнице эволюции видов.

– Ну а Зворыгин что же, воспарит?

– Может быть, может быть. Мне вообще-то казалось, что вам как эксперту видней. Вы так на меня посмотрели сейчас, как будто допускаете подобную возможность. С таким азартом, граф, с такой голодной жадностью, что я и сам теперь уже не сомневаюсь…

– Все, что я допускаю, – оборвал я его, – это то, что он мог бы придумать что-нибудь напоследок. Но для этого нужен кто-то вроде меня. Ему нужна скрипка, а вы заставили его бренчать на балалайках.

– И вы хотели бы на это посмотреть? – В лице его качалось понимание моего нутряного «всего»: кем я хотел стать, «когда вырасту», и кем я стал, и кем я еще стану.

Только тут я приметил что-то гадостно чувственное, блевотно плотоядное в изгибе этих губ: он любовался мной, как женщина обольщенным мужчиной, словно мать тем, кого породила, улыбался мне так, будто я целиком был его человеком.

– Я хотел бы его откормить, посадить в настоящий, живой самолет и еще раз пригласить на свидание.

– А вы не думали о том, чтоб его выпустить? Да, да, это самое точное слово в применении к нему. Словно птицу из клетки, ага?

Я не дрогнул в лице, но вот сердце взбрыкнуло.

– Ну а что? Это мысль. В конце концов, сбил его именно я. Этой мой пленный, Майгель.

– В примитивном сообществе так бы и было. Но наша сложная система лагерей не предусматривает личного владения рабами, – плотоядная бабья улыбка вполне проявилась на его безмятежном лице, говоря: мы решаем, кому жить и сколько, мы скажем, что и как тебе делать, – мы, отмеченные симпатическим маркером избранные, наиболее жизнеспособные клетки многоклеточного организма СС, паучьи щупальца катящегося солнца, паутинные нити проросшего в подземной сырости картофельного клубня, тысяченогой свастики, составленной из оберштурмбаннфюреров, и меня запоздало, ненужно удивила их власть надо мной, корневая их хватка, не слабеющая даже в воздухе. Будто раньше не видел, что я для них вроде чистокровного пса-медалиста или белого царского сокола, что всегда возвращается на хозяйскую руку, принося молодильное мясо иванов этим выхолощенным слизнякам.

Лучше б он сейчас этого не говорил, лучше б он сейчас не улыбался мне так. Я могу вместить многое, я могу посмотреть на забой человеческих самок с детенышами и продолжить жить прежним… почти. Майгель прав, из меня в этом смысле вышел истинный национал-социалист, для которого не существует ничьего права на справедливость, ничьего заповедного детства, кроме сгнившего собственного. Но смерти собственной свободы я не прощу им никогда.

10

Перейти на страницу:

Похожие книги