Соколиный рубеж

Мы катили вдоль этого города пять минут, десять… Я ничего не думал и не чувствовал, даже общедоступного «вот что мы возвели über alles под музыку Гайдна»[71]. Просто во мне еще сочилась жизнь, и я хотел исправить то, что мог и должен был исправить, не покаяться, нет, не откупиться от каких-то там загробных мук, а просто дать глоток живого воздуха Зворыгину, поступив с его жизнью сообразно своим представлениям о красоте. И теперь-то как раз полной власти над фермою Реша у меня уже не было. Если Майгель приехал на ферму, то приказывать здесь будет он.

– Меня беспокоит ваш брат, – сказал он, как будто услышав меня.

– Такое ощущение, что вы упорно набиваетесь нам в родственники. Что вам за дело до его душевного здоровья? Впрочем, если оно вас так сильно заботит, то помогите мне добиться его освобождения от службы подчистую. Он, мягко скажем, совершенно не разделяет общего восторга от здешних опытов над русскими. Присутствовать при ежедневной травле инвалидов да еще и участвовать в их препарации – это не для его хрупкой психики.

– В том-то и дело, что такая впечатлительность порой заводит слишком далеко. Простите, но женская падкость на жалость порою приводит к прямым преступлениям.

Я не дрогнул, хотя что-то тронуло стужей затылок.

– Попробую-ка угадать. Он, видимо, подкармливает пленных. Бросает красным соколам в вольер какие-то куски. Это, конечно, страшное кощунство. Сознаюсь, что и сам пытался угостить известное вам русское отродье сигаретами.

Я мучил презрением рот, вдруг осознав, что сам себя пытаюсь убедить, что ни на что другое Руди не способен. Руди сделан из нежности, жалости, он рожден для того, чтобы воспринимать, а не действовать, для того, чтобы вздрагивать и обмирать, а не бить, – я видел это с первых проблесков сознания. Но вспоминал сейчас его глаза, наполненные горестной покорностью и вместе с тем голодные, как у собаки, рвущейся в тепло, как у русской подпольщицы Лиды, – и опять мне казалось, что в нем появилось, заскреблось что-то новое, сильное, способное толкнуть его на большее, чем бессмысленное подаяние.

– Вы неплохо знаете брата, – похвалил меня Майгель. – Но дело не в том, что он передает славянам сигареты и съестное из чувства сострадания. И даже не в том, что он проявляет к славянским мужчинам позорный сексуальный интерес, – процедил отчужденно, бесстрастно, как врач, но его мерзкоженственный рот, не таясь, задышал сладострастием вскрытия и ковыряния в нутре, и во мне шевельнулось желание ударить залезшего в нашу спальню холопа, раздавить слизняка, оставляющего на белье влажный след.

– То есть, по-вашему, мой брат лишен элементарной гигиенической брезгливости? – взглянул я на него с гримасой «вылезай и вынеси с собою эту вонь».

– Да бросьте, граф, – сказал он, понимающе кивнув, признав невыносимость одного лишь представления об уксусной вони немытого тела. – Конечно, наш рейхсфюрер считает эту склонность омерзительной, а всех ее носителей – природными лгунами и, разумеется, потенциальными предателями нации, но, по правде сказать, это явление настолько распространено даже в рядах самих СС, что нам приходится смотреть на эти шалости сквозь пальцы. Да будет вам известно, именно в концлагерях означенный порок расцвел пышнейшим цветом. Десятки, сотни блочных надзирателей и даже старших офицеров держат мальчиков, а вопрос гигиены, столь тревожащий вас, решается с помощью соответствующих медикаментов и мыла. Люди просто доходят до логической точки, представляется мне. Если ты можешь запросто человека ударить, убить или, наоборот, подарить ему жизнь, то почему бы и не поиметь его? Неизбывное однообразие службы в совмещении с неограниченной властью приводит к тому, что наружу вылезают подспудные, до поры усмиряемые человеком желания. Большинство, разумеется, пользуется молодым населением женских бараков… разумеется, в тех лагерях, где содержатся самки, – например, в Равенсбрюке. Это не возбраняется, ибо рейхсфюрер понимает мужские потребности наших сотрудников. А другие, простите, кончают, избивая мужчин, – только так они могут достигнуть разрядки. И конечно, красивые юноши…

– По-вашему, мой брат лишен элементарной физиологической брезгливости?

– Да, да, это все очень скучно, – закивал он с глумливой покорностью. – Вас, разумеется, заботит лишь ваш брат… – И как будто недоговорил: «Ведь его тоже можно пометить соответствующим винкелем». – Ну так вот, в том-то вся и беда, что ваш брат хочет не получить своего… хм… возлюбленного, а спасти его, вы понимаете? И наш рейхсфюрер в его случае парадоксальным образом оказывается прав, говоря о наличии связи между этой болезнью и тягой к предательству.

Я просто отвернулся носом к оконному стеклу: возможно, он хотел меня помучить, поводить своим жалом по нервам, как водят бритвой по правильному ремню, но во мне просто не было этой струны, к тоскливому вою которой он мог бы с наслаждением прислушиваться.