Соколиный рубеж

– Ну разве это новости? Я о нашем зверинце. Разбился курсант. О, не волнуйтесь, наш любимчик тут совершенно ни при чем, по крайней мере, не имеет к этому прямого отношения. Самолет просто не оторвался от своей полосы и налетел на проволочное ограждение. Машина встала на нос, упала на кабину и курсант Мертезакер погиб.

– Ну что же, механику место в окопах.

– Смею заметить, что почти две трети персонала ягдшуле и так уже находятся на фронте. В питомнике Реша остались немногие, ну, например, ваш брат. – Он без видимого удовольствия, будто лишь из врачебного долга, кольнул меня в уязвимое место, показав: вот куда будет бить, если я заартачусь. Не захочу отдать ему Зворыгина. – В том и дело, что немцев почти не осталось. В шарнире руля высоты обнаружен чей-то гаечный ключ. Вот отродье! Мы не бросили их в наши каменоломни и шахты, где они бы подохли уже через месяц. Мы дали им работу квалифицированных механиков. Чего они хотели добиться этим скотством – вы можете мне объяснить? Чтобы мы расстреляли еще сотню русских за их саботаж? – Он и сам уморился от этого цирка и, помолчав немного, перешел к существенному: – Нет-нет, наш Зворыгин тут совершенно ни при чем. Если бы он вдруг оказался к этому причастен, я вообще утратил бы остатки веры в неарийскую часть человечества. Хотя вся эта суматоха вокруг несчастного мальчишки Мертезакера определенно ему на руку. Теперь внимание всей обслуги и охраны перекинется на наши «мессершмитты»: вдруг еще кто-нибудь что-то сделал с рулями?..

– А он в это время вооружится черепком и начнет рыть подкоп под стеною барака, – затянул я с тоской. – Скажите, вы читали в детстве Фалькенгорста? А «Одиссею капитана Блада»? Самое время вспомнить про забросанную пальмовыми листьями пирогу.

– Вы будете смеяться, граф, но именно то место я и вспоминаю. С той только разницей, что мы предоставляем им воздушные плавсредства.

– А конкретней?

«Бензина нет» – вот что начертано в том воздухе. Да сама геометрия лагеря для Зворыгина – точка, мы его засадили в него самого. Его не увечное тело, его существо – вот самая надежная тюрьма, в ней разлагаешься верней, чем если неделю не пожрать и не поспать, хоть я и не пробовал ни того, ни другого.

– Конкретно я пока не знаю, – признался Майгель с неожиданной интонацией детской обиды. – Мне нужно сперва все потрогать, понюхать. Я, черт возьми, бываю здесь немногим чаще вашего. Я же вам говорил: я курирую двадцать объектов. Сегодня я – в Верхней Силезии, а завтра – на Нижнем Дунае. Мое внимание рассеяно, я просто разрываюсь. – Теперь он просто жаловался, не скрывая, как страшно вымотан, задерган, как ужасно болит голова и тяжелыми шторками на глаза опускаются веки. – Устаю, устаю, – он как бы присовокупил дрожащий, теплый голос человека к сонму голосов немолодых, перетрудившихся мужчин – дознавателей и надзирателей, планировщиков и исполнителей: все, все, все вместе с ним отложили свои золотые «монбланы» и кроваво-зубастые клещи, кочерги круглосуточных кремационных печей и дубинки погонщиков, пошатнулись под тяжестью кислородных баллонов и консервных жестянок с перенасыщенным синильной кислотою кизельгуром, взглянули на свои натертые стальными вентилями руки и простонали хором: «Устаем».

Но кто-то находящийся превыше не хотел, чтоб Майгель останавливался; всех затянуло, закрутило и кружило одинаково – не разберешь, кто разгоняет эту карусель, а кого зацепило и тащит, это было неважно теперь, потому что ни те ни другие уже не соскочат и не остановятся.

– В конце концов, – продолжил он, – я ведь могу и ошибаться. Быть может, правы вы, и он давно уже не хочет ничего. Только сдохнуть красиво, как вы говорите. Закончить жизнь с оружием в руках, вернее, на оружии верхом, чтобы попасть в свой большевистский рай с непорочными розовыми комсомолочками на цветочных качелях. Я, знаете ли, не считаю себя непогрешимым мозгознатцем. Сейчас приедем и увидим.

Мы прокатились по мощеным улицам невероятно невредимого, незыблемого города, еще не обращенного налетами американских бомбовозов в море каменного мусора, и, отбросив назад все когтистые шпили и башни, неуклонно ползли по обширному голому полю под затянутым темными заводскими дымами лиловым, позолоченным, ржавым, пунцовым полыхающим небом, приближаясь к видневшимся на горизонте массивным бетонированным вышкам.

Через пару минут стало видно долгий шрам ограждения – узловатые струны колючки, натянутой на бетонных столбах, а за нею – ряды одинаковых длинных бараков, земляных, деревянных, кирпичных. Это был циклопический лагерь римских легионеров, это был бесконечный колумбарий под небом – просто поле остывшего пепла, совлеченного в однообразные холмики.