– Смотря как продырявлены, – с терпеливой тоской втолковал ему Реш. – Это как с человеком: в сердце, в руку, в брюшину – есть разница. И потом, важно, кто продырявлен и падает. Да, приятель? – взглянул на меня. – Жаль, что ты объявился здесь только сегодня. Пропустил кое-что интересное, по разряду того, что ты видел с горы над Цемесской бухтой. – Я не дрогнул, но сердце сжалось необъяснимым чувством радостного возбуждения – ощущением свободной зворыгинской силы, что тащила меня от Днепра до Кавказских хребтов и обратно. – Есть у нас тут один экземпляр. Лучший русский – Зворыгин, вы помните, Майгель? Он неделю назад получил дырку в плоскость и сорвался в чудовищный штопор возле самой земли. Приземлился как кошка.
– И машина его, – занудил дальше Майгель с тупой рассудительностью, – искалечена, но восстановлена, так?
– Разумеется. Нам пришлось повозиться со слоеной фанерой русских, там у них казеиновый клей… впрочем, думаю, вам это неинтересно.
– И этот самый клей для вас варили русские?
– Нет, я лично. – В голос Густава брызнули раздражение и спешка.
– Ну понятно, понятно. Все теперь в руках русских. Что же тут удивляться, что наши машины не могут оторваться от взлетных полос?
– Герр оберштурмбаннфюрер, – отчеканил Реш, – я не могу поставить часового над каждым русским исполнителем. Или что, мне снимать Helferinnen с телефонов, зениток и вышек? У меня два десятка парней на полсотни машин. Ну, тех, кто отличает лонжерон от элерона.
– Да бросьте, бросьте, Реш, я вас не обвиняю. Я лишь констатирую факт. Ваши люди, конечно, не могут за всем уследить. О, бог мой, о чем мы вообще говорим! Зворыгин, машина, фанера, крыло… Виновные, виновные – надеюсь, они установлены?
– Пусть этим занимается ваш Гортер, – будто что-то вонючее выплюнул Реш.
– Да, да, конечно, – согласился Майгель. – Я сейчас у него все узнаю. – И взглянул на меня приглашающе-ласково: – Вы проводите, граф? У меня к вам есть пара вопросцев.
Багровое, в синих потеках, закатное небо, тяжелея и трупно темнея, опускалось на темя, и казалось, что дальше придется продвигаться пригнувшись, а потом уж и на четвереньках, ползком, как в забое, сокращаясь, пока не придавит. Мимо белых, готическим шрифтом, запретительных вывесок – к двухэтажному серому зданию лагерной комендатуры.
Невидимый лагерь не спал: где-то там впереди, за рядами единообразных могильников, рвали черное мясо еще одной лагерной ночи овчарки, но даже захлебный лай этих отличниц по злобе не мог заглушить хрип и шарканье стреноженного давкой стада русских – вероятно, их только что сняли с неведомой черной работы или, может быть, наоборот, выгоняли на новую еженощную каторгу – гнуть алюминиевые плиты на заводе Мессершмитта.
– Хочу спросить вас как эксперта… – Майгель двигался словно меж обласканных солнцем и любовно подвязанных лоз, по своим виноградникам, к дому: вот где он отдыхает душой! – Способен ли кто-то из здешних курсантов подбить его, а?
– Ну если вас день изо дня травить собаками, как зайца, – бросил я, понимая, что этот нюхастый ублюдок напал на какой-то тончайший, уж почти растворившийся в воздухе след.
– Но такая огромная разница в классе, способностях, – заупрямился он.
– Один здоров, другой – калека. Он устал.
– Именно! – Майгель возликовал. – Человек говорит себе: хватит, не могу больше жить, не желаю. И бросает штурвал. Подставляется под пулеметы. Но зачем же тогда он выходит из этого вашего штопора и приземляется, как кошка на четыре лапы? Просто невероятная амплитуда намерений. Не бывает такого, друг мой, не согласны?
– Послушайте, Майгель, – сказал я с усталым презрением, – вы когда-нибудь видели вернувшийся из боя самолет? Да каждый третий страшен, как сифилитическая язва. Мало кто избегает шпиговки свинцом. Человек на секунду слабеет, тупеет, подставляется и… начинает спасать свою жизнь. Этот невероятный эпический выверт я проделывал раза четыре, а он – полагаю, раз десять.
Говорил с неприступным лицом, а в башке колотилось: если кто-то и мог сотворить со своим самолетом такое, то только Зворыгин. Обделенный естественным чувством зависти до патологии, я впервые за тридцатилетнюю жизнь ощутил что-то очень похожее на «почему же не мне?». На какое-то дление мне снова захотелось убить его. Я не сразу расслышал бормотание Майгеля:
– Трудно спорить с экспертом, конечно…