Сокрытое в листве

– Никто не слышал выстрела и на кладбище, да и мы сами услышали лишь какой-то хлопок в фотоателье у Громова. Так вот, я описал Пиотровскому пистолет нашего убийцы – он, кстати, тоже считает, что это самоделка – а также толстый цилиндр на дуле, и Нестор Адрианович припомнил, что так могут выглядеть устройства для глушения выстрела. Их еще до Войны придумали. Пиотровский говорит, что такие устройства работают только для патронов с малым зарядом пороха и низкой скоростью полета пули. А теперь припомните-ка, голубчик, чем занимался безвременно взорвавшийся на примусе инженер Митин?

– Системами глушения звука выстрела. А его брат занимался разработкой пистолета.

– Именно так. Ах, если бы чекистам хватило терпения! Митин уже привел бы их к убийце.

– Думаете, что это он сделал пистолет и это устройство для убийцы?

– Конечно! А какие здесь могут быть сомнения? Более того, я почти уверен, что именно он был за рулем таксомотора, на котором катали по городу Чину. Кстати, об автомобиле так и ни слуху, ни духу – как в воду канул таксомотор.

Дмитрий задумчиво кивнул, а после поднял взгляд на коллегу:

– Новость, конечно, хорошая, но только пользы от нее маловато.

– Не скажите, голубчик! Теперь мы знаем, куда смотреть – как вы полагаете, много в Москве мест, где можно достать патроны для японского офицерского оружия?

– Очень мало.

– Я тоже так думаю. Патроны сделал не Митин – Нестор Адрианович об заклад бьется, что это серийные гильзы вовсе не кустарного производства. Более того, судя по всему, пистолет сделан именно под этот патрон, значит, у кого-то есть их запас или источник пополнения. А это, в свою очередь, означает, что, либо убийца сам как-то связан с этими патронами, либо у него…

Дмитрий сам не заметил, как перебил Стрельникова:

– Либо у него есть еще один сообщник.

32

У меня перед глазами стояли лица мертвецов. Потертые временем, побитые жизнью, истерзанные смутой и излишеством, они безучастно смотрели на меня, выражая лишь одно чувство – ожидание. Они ждали меня, ведь я по праву должен был занять место рядом с ними. Громов дал мне последние ключи – теперь оставалось уничтожить лишь троих, и я знал их имена и жизни. Мне продолжало везти – все трое пребывали в Москве, хотя жизнь и раскидала их по разным частям и этажам общества.

Нужно было спешить – милиция уже дышала мне в спину. Единственным моим преимуществом было то, что я не оставлял за собой тех, кто мог знать мое имя. Вспомнилось лицо того пожилого милиционера в ателье Громова – страсть к жизни мешалась в нем с болью от этой жизни, укрытой в глубине глаз. У меня мороз пробежал по разгоряченной коже – мой взгляд был таким же. Или мне так казалось. И даже в этот момент он старался запомнить мое лицо, и я совсем не сомневался в том, что он его запомнил.

Громов сказал, что видел несколько раз, как Алфеев в одно и то же время проезжал на автомобиле по Покровской в сторону центра. Это всегда было в семь двадцать. Не в половину седьмого, не в четверть седьмого, а именно в семь двадцать. Громов говорил сбивчиво и все пытался убедить меня не убивать его, поэтому я с трудом вычленил из его слов полезное зерно.

Уже на следующее утро я был на перекрестке Покровской и Немецкой улиц и ждал семи двадцати. Оглянулся на просыпавшуюся Немецкую и увидел угол дома, в котором жил Громов. Не знаю уж, зачем он выходил на улицу в такую рань, когда даже табачные лавки еще закрыты, но вид на перекресток у него был отличный. Отличным он был и для милицейской засады, которая наверняка теперь сидела в его ателье или рядом с ним. Они вполне могли мною заинтересоваться, поэтому я укрылся за углом ближайшего дома.

Бросил взгляд на указатели и не удержал улыбку – не было больше Покровской улицы, как не было и Немецкой. Немецкая стала Бауманской, а Покровская Бакунинской. Мне стало интересно, а понравилось бы Михаилу Александровичу то, что он увидел бы на улице своего имени? Исчезала старая Москва под ураганом энергичных перемен. Поговаривали о гигантской перестройке, о домах до неба и титанических памятниках. А я стоял у старого одноэтажного дома Немецкой слободы и не хотел этого. Хотел остаться в городе своего детства навсегда. В душе зашевелилось беспокойство, как перед грозой, но рассеялось почти сразу – я погибну вместе со старой Москвой, не увидев ее нового лица. Я привалился спиной к стене прямо под табличкой с неправильным названием улицы и стал сквозь полузакрытые веки смотреть на утренний мир.

Люди нравятся мне более всего такими, какими бывают по утрам – спешащими, задумчивыми, занятыми делом, а оттого красиво сосредоточенными и совсем не шумными. Больше всего шума всегда происходит от тех, у кого меньше всего дел.