Сокрытое в листве

Я не пропустил нужное авто. Да и не смог бы пропустить это великолепие. Это было бежевое аккуратное авто с гордой надписью «SIX» на радиаторной решетке. Оно собиралось ворваться в центр Москвы и ослепить столицу своей подчеркнутой, непомпезной элегантностью. Это была одна из самых буржуазных вещей, которые я видел за свою жизнь. Где-то совсем рядом со старинной резной мебелью и неуместным для середины прошлого десятилетия междустрочным заветом старого горожанина Гиляровского – наслаждаться жизнью вопреки всему.

Автомобиль замедлился на перекрестке, пропуская двух извозчиков, и я смог рассмотреть водителя. Это был Яшка Алфеев. Пожалуй, он изменился больше всех за эти годы – если бы не слова Громова, я бы не узнал его. Лицо не просто постарело, а будто бы переменило часть своих черт. Как театральная маска. И все же это был он – это были его поспешные и угловатые жесты, его дерганность. А еще это были его ОГПУшные петлицы на гимнастерке. Он вдруг отвлекся от легкого затора на перекрестке, возникшего из-за несмышленой заморенной кобылы, вставшей намертво прямо посреди дороги. Взгляд Алфеева уперся в меня. Колючий, резкий. Неужели он заметил, как я слежу за ним? Я изобразил свою увлеченность, начавшейся склокой на перекрестке.

Похоже, показалось – Алфеев уже отвел взгляд от моей фигуры и смотрел вперед, ожидая, когда можно будет проехать. Наконец, ему надоело ждать, и он направил свой автомобиль в объезд свары, наехав на тротуар. Испуганно вскрикнула какая-то женщина, увидевшая вдруг перед собой махину автомобиля, но Яшка уже вывернул руль и снова был на дороге, оставив пробку позади. Лицо его, насколько я мог видеть, ничего не выражало.

Уже давно укатил автомобиль, и даже пробка рассосалась сама собой, а я все еще стоял у стены и думал. Мне пришло в голову, что нужно было убить его сразу же, как только у меня появилась такая возможность. Нужно было подойти к авто и выстрелить в него, не тратя время. Разговаривать мне с ними теперь не было нужды, да и с Алфеевым не очень-то хотелось – я запомнил его алчным крохобором. Из той породы людей, которые обирают ближнего до нитки лишь для того, чтобы потом зашить натасканное в матрас и спать на нем до скончания своей весьма небогатой жизни.

Я оглянулся вокруг – народу было слишком много. Если бы я напал сейчас, то не ушел бы, а мне нужно было прежде закончить свое дело. Проследить за Алфеевым на своих двоих я не мог. Я знал, где взять авто, но на том авто появляться в городе было опасно. Я посмотрел вдоль Покровской улицы в том направлении, в котором укатил Алфеев, потом оглядел перекресток и прошептал самому себе: «Значит, он последний».

***

Я стоял на Большой Никитской напротив входа в Большое Вознесение. На Меликова, который устроился врачевать потерянные души, мне указал Чернышев. Я снова вспомнил запах обуви в его комнатушке и его последний труд. Великое делание, магнум опус, по завершении которого и жить больше незачем. Но ему хотелось. Хотелось продолжать существовать и идти по пути совершенства в своем ремесле. Я посмотрел на свои руки – привиделись пятна крови. Улыбнулся, подставляя лицо вечернему солнцу, и припомнил отрывок, который отпечатался в памяти до буквы: «О каком бы деянии не шла речь, всегда можно свершить желаемое. Если тебе достанет решимости, каждое твое слово будет способно сотрясти землю и небеса. Но человек с малой душой не может проявить решимость, а значит, даже всеми своими стараниями он не заставит землю и небеса подчиняться себе…»

«Решимость» – похоже, у меня начинаются проблемы с решимостью, но, с другой стороны, важно ведь подчинить себя исполнению всего дела, а не только его отдельных частей.

Сумерки накрывали город, но нужного человека все не было. Неужели я его упустил? Или слова Чернышева оказались ошибочными? Может, он решил сыграть со мной смешную шутку в конце своего бытия? В таком случае, шутка действительно получилась смешной.

Появилось чувство тревоги. Не отдаленной и странной тревоги перед лицом грядущего, а очень определенной тревоги от того, что происходило на погружавшейся во тьму Большой Никитской. Мне казалось, что я не один, что кто-то еще оказался здесь с той же целью, что и я. Церковь уже давно была закрыта, но это чувство не ослабевало. Казалось, что в соседней подворотне кто-то стоит в темноте и ждет меня. Я обругал себя за разыгравшееся воображение, но не перестал оглядываться каждые пару минут. Бросил еще один взгляд на темную церковь, и понял, что не найду в ней нужного человека, по крайней мере, сегодня.

***

Ночь крепко схватила меня тисками. Чувство собственной нерешительности росло в душе, пока не поглотило меня целиком, и тебя не было рядом, чтобы его унять. Сон так и не пришел, как я ни старался.