Солдаты без оружия

Но даже несмотря на то что Самандаров немного поостыл после этого разговора, тем не менее он тяжело поднялся с места, взглянул на часы, висевшие напротив стола, и еще раз подивился, как быстро и незаметно передвигаются стрелки: они показывали уже без десяти одиннадцать. Салим нажал кнопку звонка в приемную.

— Если можно, Нина Семеновна, горячего чая!.. — попросил Самандаров.

— Сейчас, — ответила та и, улыбаясь, сообщила Салиму, что во время совещания ему звонили из дома.

— Сегодня день рождения вашего сына, помните? — улыбнулась женщина. — Вы обещали прийти сегодня пораньше и поздравить…

Самандаров растерянно почесал затылок:

— Ох, как жаль, обманщиком выгляжу перед ребенком! Сейчас ехать уже поздно, да и звонить бесполезно, дома все давно спать легли. Что делать, Нина Семеновна?

Секретарь понимающе вздохнула.

— Ничего страшного, Салим Самандарович. Жена ваша понимает, какое нынче положение. Заваривать чай?

— Обязательно, Нина Семеновна, работы еще так много! — И Самандаров снова посмотрел на часы, теперь на ручные.

5

Казалось, осень первого года войны тянулась бесконечно. Обычно уже в ноябре зима вступала в свои права, а нынче стояла такая теплынь, что все одевались очень легко. Поглощенные заботами и тревогами этой первой военной осени, мехрабадцы не замечали ни золотистой листвы деревьев, ни разноцветья клумб и цветников, украшавших скверы и площади города. Изумрудная вода реки, пересекающей город с востока на запад, лазурное и беспредельное, словно океан, небо, беззаботное пение птиц под нежаркими солнечными лучами впервые на протяжении многих лет не трогали сердца, не услаждали взгляда: людей поглощали заботы дня насущного. Война закрыла от людских глаз всю эту красоту. Какие справлялись бы свадьбы, как сладко звучали бы песни в эту необычно прекрасную осеннюю пору, если б не было войны! Но, увы, в те горькие дни сердце Мехрабада было опечалено, как опечалена вся советская земля. Облик города потускнел, а жизнь стала неспокойной. Вместо веселых праздников, которыми всегда славился этот благодатный край, сегодня за окнами домов слышны лишь надрывающие душу вздохи матерей, жен и сестер, проводивших на фронт своих мужчин. Сколько месяцев развешанные по городу громкоговорители работают день и ночь; стар и млад постоянно прислушиваются в ожидании знакомого голоса диктора Левитана — не будет ли наконец сегодня доброй вести? Но нет, наши войска все отступают с тяжелыми боями и потерями, а немцы почти подошли к Москве. На юге враг уже у берегов Крыма, на севере осаждает Ленинград.

Каждая неудача Красной Армии на фронтах отзывалась болью в сердцах людей. Так было везде, на всей советской земле. Так было и в Мехрабаде.

И как оттаяли вдруг человеческие сердца, думал Ориф Олимов, как расслабились натянутые до предела нервы, какое великое облегчение почувствовали все советские люди, когда в канун ноябрьских праздников сорок первого года услышали по радио спокойный голос Сталина! Несмотря на то, что положение на фронтах по-прежнему было угрожающим, опасным, в Москве, на Красной площади, состоялся военный парад. До победы над врагом было еще очень далеко, но в нее верили, ее приближали беззаветным трудом, и тогда, седьмого ноября, будто засиял свет надежды, напомнивший смысл знаменитого бейта Низами:

Надежду и в беде терять не след, —Ночь расточится — и блеснет рассвет.

Как секретарь горкома партии Ориф Олимов курировал отдел промышленности и транспорта и в чрезвычайно сложной обстановке сорок первого года совсем забыл что такое покой и отдых. Все время быть с людьми, постоянно чувствовать их настроение, знать, чем они живут, — в этом он видел смысл своей работы и черпал уверенность, надежду на лучшее будущее у тех, с кем работал, делил радости и невзгоды.

Сегодня, после ноябрьских праздников, настроение у Орифа бодрое: только что выступил перед рабочими кожевенного завода и, возвращаясь оттуда, у дверей горкома партии встретил отца.

— Что случилось, отец? Дома все спокойно? — встревожился Олимов, поздоровавшись и удивившись неожиданному приезду отца в Мехрабад.

Одил-амак выглядел растерянным и расстроенным, а в глубоко запавших глазах было отчаяние. Его руки, потемневшие от многолетней работы в типографии, заметно дрожали, и, прежде чем ответить сыну, он закашлялся:

— Не волнуйся, сынок, все спокойно, все живы-здоровы. Приехал вот, чтобы тебя увидеть.

Ориф пригласил отца подняться в кабинет, но Одил-амак не пошел дальше порога горкома партии.

— Ты знаешь, сынок, твоего брата Маруфа в армию призывают?

— Нет, не знаю. Кто сказал?

— Вчера он звонил нам из Сталинабада.

— Почему же мне-то не позвонил?

— Он меня просил сообщить тебе об этом.

— Надо его проводить, отец, но я, к сожалению, не выберусь, наверное.

— Я для этого и отпросился на несколько дней с работы и вот приехал, чтобы завтра утром, если будет возможно, улететь в Сталинабад.