Солнечный ветер. Книга третья. Фаустина

– Если ты Марциан считаешь, что у тебя есть законное требование к Артемию о возврате долга, то лучший способ это проверить обратиться в суд с надлежащим иском, – сказал он.

– Но, цезарь, я ведь не применял силы к Артемию, – ответил Марциан. – Я его не тронул, хотя мои люди ждали от меня знака.

Бородка Марциана недовольно подрагивала, а сам он, стоя в жарком зале, прогретым летним солнцем, сильно вспотел, так что физиономия его еще более залоснилась, словно его голову облили оливковым маслом. Глядя на Марциана, Марк почувствовал, как наполняется раздражением. Когда человек не понимает ошибочности своих проступков это еще полбеды, ему можно показать его неправоту и убедить все исправить. Однако если он настаивает на своей ошибке, не слушая доводов разума, то с таким глупцом уже ничего не поделаешь.

– Неужели ты, Марциан, думаешь, что насилие случается только тогда, когда людям наносятся раны ножом или мечом? – повысил он голос неожиданно для самого себя. – Насилие происходит и тогда, когда человек думает, что у него есть право требовать что-то от другого, минуя обращение в суд.

– Но… – хотел было возразить Марциан.

– Я постановляю, – прервал император, – если будет доказано, что какая-либо вещь должника была передана кредитору без приговора судьи и не по доброй воле, то лицо, требовавшее возврат долга и само вынесшее решение в свою пользу, не будет иметь на него права.

Фраза о насилии вырвалась невольно. Марк потом вспоминал ее, обдумывал, удивлялся тому, что простое в общем-то судебное дело, могло вызвать такой глубокий вывод. Действительно, разве насилие заключается только в нанесении физических ран? А слова? А поступки? Например, измены жены. Разве они не наносят раны, только не телесные, а раны на сердце, оставляя на нем невидимые шрамы?

Так до конца не сознавая, он сформулировал очень важный постулат, отраженный в императорском указе. Теперь любой человек должен понимать, что насилие – это физическое или словесное воздействие и независимо того, какое воздействие использовано, любая рана, причиненная им, может оказаться смертельной.

Пренеста¹²

В конце сентября жара, накрывшая Рим и не думала отступать. Горожане ходили к уличным фонтанам, чтобы освежаться возле их струй, многие не покидали бани с прохладными бассейнами. Там же продавали охлажденное вино, налитое из амфор в подземных подвалах.

Как только закончились игры в честь Юпитера, Марк задумался куда отправится вместе с большой семьей, чтобы переждать остаток знойного лета, перешедшего в осень. Невольно вспоминался Гораций, писавший: «Брось меня туда, где дыханье лета не живит лесов и полей увядших». Надо было забросить себя в такое место. Ланувий им не рассматривался – там тоже было жарко. В морской курорт Байи съехалось слишком много народа, а ему хотелось уединения и тишины. Оставались лишь Тибур и маленький городок Пренеста, переведенный еще Тиберием из колонии в муниципию, потому что там ему, наследнику Октавиана Августа, посчастливилось избавиться от опасной болезни.

В гористом Тибуре многое напоминало о божественном Адриане, где на его вилле все было устроено как он хотел по его чертежам. Эта нарочито спланированная простота казалась Марку слишком навязчивой, а еще, там стоял храм, посвященный любовнику Адриана Антиною. Дети начнут спрашивать кто он такой, чем заслужил особые почести. Марку не хотелось распространяться на скользкие темы, пусть подрастут, тогда узнают.

И он отправился в Пренесту, славящуюся освежающими морскими бризами, прекрасными розами, грубоватыми жителями с несносными манерами и, конечно, тем, что в городке находился крупнейший в Италии храм, посвященный Фортуне новорожденной, начальной. Марк осмотрел его. Величина святилища оказалась поразительной: огромное строение имело пять террас, спускающихся по склону холма, соединенных внушительными каменными лестницами и переходами. Родители несли сюда младенцев, чтобы судьба была к ним благосклонна.

«Может и моих детей стоило принести? Остались бы живы», – думалось императору, когда он разглядывал стены храма.

Они остановились на другой вилле Адриана, построенной в четырех милях от города – приемный дед Марка не оставлял его в покое и здесь. Сразу вспомнились пылающие глаза покойного цезаря, его мятущееся сердце, постоянно ищущее что-то. Сейчас, к пятидесяти годам Марк начинал его понимать, ибо годы-завистники мчались не останавливаясь, за ними не угнаться. Вроде бы подводить итоги еще рано, но что важного он, Марк Антонин Август, сделал за отпущенное богами время? И совершит ли еще что-то в оставшийся срок? Не окажется ли золото его лет подделкой из бронзы, а древо жизни не превратится ли в бесполезный пепел, который развеет по земле не знающий жалости ветер?