Солнце и Замок

Тьма под ногами оказалась пустотой, однако, стоило только шагнуть к ней, она, будто почуяв меня, поднялась, вспухла и, прежде чем я подошел вплотную, превратилась в огромную сферу.

Остановиться перед нею мне, несмотря на все старания, не удалось.

Еще миг, и поравнявшаяся со мной Гунни в безуспешных попытках остановиться ухватилась за мое плечо. Сфера казалась непоколебимой, словно стена, а в самом ее центре – совсем как на той достопамятной картине – виднелся наш корабль.

Выше я уже упоминал, что остановиться так и не смог. Как я ни упирался, меня влекло вперед все сильней и сильней. Возможно, пустота сферы, подобно мирам, обладала некоей силой притяжения. Возможно, меня, заключенного в неподвижную воздушную оболочку, попросту гнал вперед напор ветра необычайной силы.

А может быть, нас обоих каким-то образом притягивал к себе корабль. Хватило б дерзости, написал бы: меня, дескать, влекла вперед сама судьба, однако та же судьба никак не могла увлекать вслед за мною и Гунни… ну, разве что ее собственная, совсем иная судьба увлекала ее туда же, куда и меня – моя. В конце концов, будь это просто ветер, либо неутолимая, алчная тяга материи к материи, отчего же Афету не увлекло вперед с нами вместе?

Поиски объяснения всему этому предоставлю тебе, мой читатель. В чем бы ни заключалась причина, нас с Гунни несло в пустоту. Оглянувшись, я увидел ее, летящую чуть позади, кружась, кувыркаясь вместе с кружащимся, кувыркающимся мирозданием – пожалуй, точно таким же лист дерева, подхваченный весенней бурей, показался бы со стороны другому листу. Где-то за спиной, а может, и впереди, над головой, а может, и под ногами, кружился юлой, мелькал огромный светящийся диск – нечто вроде луны, если только разуму человека под силу вообразить луну столь ослепительной белизны. Промелькнув на ее фоне раз-другой, Гунни исчезла в изукрашенной алмазами тьме (а в какой-то миг мне показалось – и до сих пор кажется, стоит только воскресить в памяти тот головокружительный полет, будто из светлого круга луны смотрит нам вслед Афета).

Еще кувырок, еще одно сальто во тьме, и ослепительно-белый диск скрылся из виду, затерявшись где-то среди миллиардов солнц, равнодушно взиравших на нас, а потерявшаяся было Гунни, напротив, нашлась. Парившая неподалеку, она лихорадочно вертела головой, отыскивая меня.

Корабль наш тоже никуда не делся – и, мало этого, оказался так близко, что я сумел разглядеть даже матросов на вантах. Вне всяких сомнений, нас несло сквозь пространство с немыслимой скоростью, так как корабль наверняка не стоял на месте, а мчался от мира к миру. Однако вся эта скорость оставалась невидимой глазу: точно так же становится невидимым, неощутимым ветер, когда мчишься на быстроходной шебеке по океану Урд, держась впереди шторма. Летели мы плавно, лениво – кабы не вера в Афету с иерархами, я всерьез испугался бы, что корабля нам не догнать вовсе, что вскоре мы канем в бескрайнюю ночь навсегда…

Но нет, все обернулось иначе. Один из матросов, заметив нас, запрыгал от товарища к товарищу, размахивая на лету руками и тыча в нашу сторону пальцем, пока их воздушные плащи не соприкоснутся, позволив поговорить.

Затем матрос с какой-то ношей за спиной вскарабкался на ближайшую к нам мачту, ловкими прыжками добрался до верхнего рея, встал на него, извлек из вьюка лук со стрелой, натянул тетиву и послал стрелу в нас, а стрела увлекла за собой нескончаемый серебристый линь не толще бечевки.

Прошла она между Гунни и мной, и я отчаялся дотянуться до линя, однако Гунни посчастливилось больше. Пальцы ее сомкнулись на лине, и, едва дюжий матрос потянул ее к кораблю, Гунни щелкнула линем, словно гуртовщик бичом, так что по всей его длине от нее ко мне, словно линь вдруг ожил, пробежала волна – благодаря чему я сумел за него ухватиться.

Полюбить корабль я, будучи на нем пассажиром, а после одним из матросов, так и не успел, но как только наши спасители потянули к мачте и меня, одна мысль о возвращении на борт обрадовала меня несказанно. Умом я прекрасно понимал, что дело мое от завершения еще далеко, что Новое Солнце не засияет на небе само собой, пока я не приведу его к нашему миру, после чего на мою совесть лягут все бедствия, все катаклизмы, предшествующие обновлению Урд. Должно быть, таким же образом всякий простолюдин, порождающий на свет сына, чувствует себя виноватым в родовых муках, а может, и смерти жены и не без причин опасается, что в итоге весь свет проклянет его на миллион голосов.