Солнце на полдень

Отец Петр был взволнован собственной речью, но чувствовалось, что не имел он прямой цели нас с Шурой обратить в лоно господне. Это были как бы мысли вслух или из тех, которыми человек говорит сам с собой. Что-то, видно, старик уточнял сам себе из передуманного. Мы были случайными слушателями его самоисповеди. Мне очень не хотелось, чтоб Шура сейчас высмеял или вышутил старика. Но Шура был и сам задумчив, а я боялся лишь одного, как бы кто-то не пришел невзначай, не прервал бы беседу, которую я слушал затаив дыхание.

— Против бога — это легко… А подумали бы о том, что если народ захотел новую жизнь, да все перевернул по-новому — и все по совести, разве не вера тут помогла, и слово то же, и совет держать отсюда, соборное слово! Пусть служители плохи — но мысль!

— Слово и смысл народные! Не примазывайтесь! Всю жизнь примазывались к духу народной жизни? А?

— Пусть и народные. А мы вняли, посильно защищали, от злых людей, от бессовестности. Бедный, нищий наш народ! В Христа, может, и вправду не верил слишком, но потребность истины высшей и человеческой всегда в нем жила! Та же совесть! Этим и супостата одолевал, этим единство свое и России сберег! — Старик откашлялся, в голосе появилось вдруг смущение. — «Твой стих, как божий дух, носился над толпой и, отзыв благородных, звучал, как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных». Скажите, можно без знамени в бой на врага идти? А русское воинство шло в бой с хоругвями! Господи, бывало, мысль грешная, лучше косой в лугах махать или там за отарой ходить. А я, поверите ли, никогда не сомневался, что людям дело мое насущно. Хотя у пастыря, как у каждого человека, если он не пень, своя игра с богом. Всякие мысли донимают… А ты служишь. Понимаете, сынки, тянешь свою лямку, как говорится. Сам себе не принадлежишь… Что вам самостоятельность дают — это хорошо! Но, чтоб судить, знать надо! Только дурак на суд быстр. Тому все просто и понятно… Рад я, что пока новая вера вас, сынки, крепко забрала. Мы братья во Христе, вы товарищи в борьбе. Себя не щадите. Это хорошо! Еще поживу, присмотрюсь. Весьма мне любопытна новая жизнь, хоть мне уже в ней не живать. В чистоте бы ей дух сберечь, главное!..

«Видишь, а ты старика дразнишь и насмехаешься!..» — толкнул я в бок Шуру. Он не сразу ответил, положил мне руку на плечо.

— Молчи, знай!.. Валаамова ослица заговорила, — пробурчал он. И еще мне казалось, что не зря отец Петр каждый раз говорит — «сынки», как бы этим подчеркивая, что и меня считает таким же полноправным слушателем своим, как и Шуру.

И даже может быть, слова отца Петра мне назначались в первую голову? Часто в разговорах отец Петр изучающе взглядывал на меня из-под мохнатых своих бровей — точно все собирался он и никак не решался наставить меня, сироту, на путь истинный. А может, потому, что молчал. Молчащий вроде согласный. Чувствовал я, прорвало, снесло в душе старика какую-то плотину, до самого глубокого лежня — и не перед нами исповедовался старик, перед самим собой, своей совестью, чтоб увидеть итог всей прожитой жизни.

— Вы за терпимость к малому греху, во имя узаконенности большого греха! — заговорил Шура. — И мы не за ангелов, мы верим в человека, в доброе, а не грешное начало его, в жизнь, где надобности нет во лжи и грехах. Разве не лучше это? Все работают на всех! Какие уж там грехи у человека, который работает!.. Если бога вы упрощенно называете совестью — так она не в душе надуманных пустынников и книжных праведников, она — в душе рабочего человека!.. Построить новую жизнь поможет нам не «крест животворящий», а умные руки да сильный разум!

— Смотрю и думаю: хорошо, что ты на новую власть так искренне уповаешь! Власть молодая, и вы молодые. Но к старому присмотритесь, много на пользу!

— Верю! Потому, что разум, что труд… Ну и сердце, конечно, не будет лишенцем…

Шура при последних словах даже коснулся левой стороны груди — могло показаться: перекрестился.

Отец Петр хмыкнул, как-то старчески и устало покряхтел. Пусть на этом кончим. Пусть мол, последнее слово остается за Шурой. Уж знаю, мол, характер своего приживальца!

Шура и вправду был спорщиком. В азарт входил, настоящий боевой петух, хоть водой отливай! А если и не спорил, то шутил так, что верх был все равно за ним. Даже с Жорой он говорил все теми же шуточками, словно скромно скрывал свое превосходство. А отцу Петру, тому спорить не хотелось, ему, видно, просто нужно было высказаться. Высказался — и умолк.

— Так, может, посмотришь проводку, а, Шура? А я свечечкой бы посветил тебе? — помолчав и словно забыв недавний разговор, сказал отец Петр, и каждый тотчас снова вошел в свою обычную роль, каждый занял свое место. Шура — уверенного в своей молодости практика, отец Петр — старого, лишнего и зависимого человека, кое-как барахтающегося на метафизической зыби минувшей жизни и порушенной веры.