Солнце на полдень

Тетя Клава — она любит ставить в пример великих людей, но больше всего — по писателям и поэтам ударяет. Леман и Белла Григорьевна — те больше толкуют о героях и в примеры ставят полководцев и революционеров. По их мнению — весь секрет успеха героев из революционеров и полководцев в их великом порядке. Все они делали вовремя, вещи клали на место, а уж уроки они готовили — просто с превеликим удовольствием!

Давно я простился с мыслью стать великим человеком или героем. Явно не по зубам это мне. По правде говоря, я никогда такое и в голове не держал! Но от этого не легче. От Беллы Григорьевны мне больше всех достается. Все за этот проклятый порядок или, вернее, за беспорядок. «Причешись! Помой сейчас же руки! Застегни ворот! Не бегай как угорелый!»

Белла Григорьевна вроде бы ладит с тетей Клавой. Как-то слышу — тетя Клава говорит ей:

— Дети должны бегать и резвиться — не следует из них делать маленьких благоразумненьких старичков… Это старость ходит осторожно и подозрительно глядит.

Не меня ли выручает моя защитница?

Прямо господнее проклятье на мне. А в школе меня изводит наша Дойч. Я слишком зажимаю в пальцах ручку. Я напрягаюсь, когда пишу! Я неряха, и все мои пальцы в чернилах! Почерк — что ни буква: паралитик!.. Тяжело мне. Иной раз забираюсь на чердак, к слуховому окну — и плачу. Потом отмываю глаза в умывальнике… Какой я, оказывается, неудачник! Может, Леман и Дойч не правы?

И кто придумал пуговицы, расчески, носовые платки, пояски… Все-все это придумано мне на муку адову. Может, кому-то они и служат, что касается меня — они меня превращают в раба!

И почему-то я всегда на глаза попадаюсь начальству! Все в коридоре обмахивают веником ботинки от снега, а застают меня. Общая лужица в коридоре — все на мой счет. Мне за всех вытирать. Колька Муха накурил в туалете, Леман меня застиг у дверей и орет на меня. «Дыхни!» Давно бы так. Дыхнул — и он ускоренным маршем убирается от меня. Потом на меня Лешка Кочербитов напускается: «Что ты на меня бочки катишь, мазут льешь?» Ему тоже попало от Лемана — рикошетом в меня. А не проще начать с Кольки Мухи? Ваня Клименко и Леша затеяли монгольскую борьбу и что есть мочи охаживают друг дружку подушками. Я тихо-мирно читаю «Оливера Твиста». Мировая книга! Но мне же попадает за мою же подушку, которую оглоеды включили в свою монгольскую борьбу.

— Что за шабаш! Что за истерика! Кандратит бы вас побрал! Всех, всех в колонию отправлю — одних девочек оставлю! — кричит Леман.

Впрочем, Леман меня редко наказывает. Мне иной раз даже кажется, что он нарочно на меня покрикивает, чтоб другим неповадно было безобразничать. И почему на меня не кричать? Попробуй повысить голос на Кольку Муху, он такое сказанет заведующему, что нам впору провалиться. «Чего орешь? Боюсь тебя — как утка дождя». «Выхолостила быка, а «му» осталось»… У Лемана белеют глаза от злости, он спешит уйти, чтоб не натворить беды. Колька Муха торжествует. Он сплевывает прямо на паркет: «Струсил, фрайер… Мы, рыбяты ежики, за голенищем ножики». А то заведет свою издевательскую «Перепетую», что в маленьком гробике. Мы переглядываемся — и безмолвствуем. Знать, и вправду — сколько волка ни корми… Нет управы на уркача нашего.

Или попробуй сделать замечание Ване Клименко, он расканючится, пойдет плаксивым голосом оправдываться, так что Леман уже сам не рад — зачем связался с ним. Нам, со стороны, и смех и грех, просто противно становится. А я молчу, я не мешаю Леману сказать все, что ему вздумается. И все выглядит как подобает. Я стою с опущенной, повинной головой, я провинившийся — Леман наставник, власть, судья. Он вразумляет, честит и совестит, а иной раз и наказывает. Леман ничего не боится, я всего боюсь. А больше всего — вылететь из интерната. Вот и выходит, что на меня прикрикнуть сам бог велел. Еще никто из интерната не вылетел, а все нас этим пугают. А я просто обалдеваю, идиотом становлюсь, когда на меня голос поднимают. Спроси меня тогда дважды два — не вспомню. Уж не говоря про деление многочленов или там разложение на линейные множители…