Солнце на полдень

— За что же награды? За то, что нарушили дисциплину? Ведь, если бы не отпустил сопровождающих красноармейцев, может, и не попал бы в беду. За это судить революционным трибуналом надо — и расстрелять. Так бы и сделали с нами, если бы только не вернули деньги. И был бы у вас завдетдомом получше, потолковей. Или, как говорится: не избывай постылого, не приберет бог милого?.. В общем, я в Россию воротился, сердцу слышится привет.

Нет, не хотели мы сейчас ни добрее, ни толковей заведующего! А жавшиеся вокруг тети Клавы хозяйки комнаты, младшие наши девчонки, видно, не очень вникали в драму, в ее исход, где одинаковыми ставками были долг и жизнь, не слишком понимали и наш ликующий смех — ведь вот же, у тети Клавы глаза красные от слез. Некоторые из них уже клевали носом. Леман подошел к Люсе; после болезни она сделалась его любимицей.

— Что, товарищ Люся? На бочок пора?.. Ничего! Тот не герой, кто сна не борол, как говорится! А вообще-то, всем уже пора спать, — сказал Леман. — Расходитесь по своим комнатам… Клавдия Петровна, займитесь.

— А что было дальше? — в один голос спросили мы, старшие. Расходиться нам очень не хотелось.

— Это уж как-нибудь другим разом, ребята, — отозвалась тетя Клава. Она сразу же занялась малышней. Можно было подумать, что у нее десять рук, что вся она удесятеренная. Быстро разбирала она постели девочек, помогая раздеться, при этом не забывала руководить Алкой и двумя старшими девочками, занятыми тем же укладыванием младших.

Из порта доносились гудки. Это в Одессу отбывал в свой ночной рейс теплоход «Чичерин». Я вышел во двор. Луна была ярко-белой и прямо с высоты заглядывала во двор интерната. Мне казалось, что луна тоже только что слушала рассказ Лемана и сейчас размышляла над услышанным. Город погрузился в сон. Наискось двора легла изломанная тень от будки Панько, в окошечке которой желтел свет. Я еще раз взглянул на небо — вокруг луны оно как бы покрылось слюдяной пленкой, яркой вблизи и все темнеющей в отдалении.

Спать совсем не хотелось. На миг почудилось, что луна и небо, вдруг притихший город, двор и косая тень будки имеют какую-то непостижимую связь с теми чувствами, которые полнили душу. И именно поэтому мне так печально, что тайну эту постичь не могу. Открылась дверь кухни, и в светлом проеме показалась приземистая фигура Панько. В руках Панько была пила. Видно, зашел взять — чтоб направить ее. Этот — только во сне не работает! Почему одни любят, ищут работу, другие боятся ее?

— Что, казаче, зажурывься? — вдруг кинул мне Панько. Я даже вздрогнул от неожиданности. Глухарь со мной заговорил! Да еще — сам, по собственному почину! Неужели он узнал именно меня? Ведь не девочка я, не болел я менингитом, как наш Одуванчик!

— Ничего, не горюй… Хоча, человеку и погоревать на пользу. Беда да горе — сердце умудряют, добру учат… Вот так-то, малый… Ступай, ступай в помещение… Простудишься.

И сразу оборвав, Панько, как бы усовестившись своего неожиданного многословья, прошел мимо к будке. Пила под мышкой, тускло посверкивая боками, колыхалась, как живая рыба.

Мне вспоминалось село, зимний вечер, пылающие в печи дрова, олицетворение неведомых страстей, жутких и заманчивых, живые блики пламени на лице матери — ее горестно-задумчивое лицо… Живут, всегда будут жить в душе моей тепло материнских рук, ее застенчивая улыбка, невысказанная печаль, живут и вечно будут жить, как само ожидание несбывшегося, заветного.

Я еще долго лежал без сна, думая о маме, о Лемане, о тете Клаве. А может — родители не единственные для нас корни жизни? Ведь вот живу и всюду встречаю тепло и доброту в людях. А чем я ее заслужил?.. И чем я расплачусь за нее? Я, видно, слишком жалею себя…

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Я сегодня дежурный по интернату. На рукаве у меня — красная повязка. Такие повязки носят дежурные в казарме сорок пятого полка. В этом краснокирпичном, довольно угрюмом на вид здании, что на Валах, то есть возле знаменитых херсонских развалин старой турецкой крепости, мы часто бываем в гостях. В дни полковой самодеятельности комиссар полка Галущенко, он же полковой комиссар с тремя шпалами в петлицах, присылает за нами красноармейца-вестового. Нам в клубе отводят первые ряды, мы как бы главные ценители красноармейского искусства. Оно разнообразное. Тут и песни, и пляски, и даже постановки с переодеванием. Все женские роли исполняют переодетые красноармейцы. Это очень смешно — и этого не увидите и в настоящем театре! Правда, иной раз мы смеемся не там, где надо, или даже где вовсе не надо, и это тоже смешно — все смеются, и мы еще больше смеемся. Артисты ждут — и тоже смеются.