Солнце на полдень

— А давайте возьмем в бригаду свою и деревенских ребят? Братика и сестричку? — тихо заговорила тетя Клава. — На них тогда тоже хлеб получим. И матери больной немного оставят, — просительным голосом говорила тетя Клава Леману, искоса поглядывая на гостей. Вся она была как натянутая струна на мандолине нашего музыкального таланта Жени Воробьева.

— Мы, кажется, вмешиваемся во внутренние дела колхоза, — неопределенно отозвался Леман. — Или без нас не догадались бы их взять в бригаду? Вы, мол, плохие, а вот мы приехали, мы хорошие.

— В том-то и дело, что для взрослой бригады и для взрослой нормы — они малы. А нам они подойдут. Небось не лентяи! Сразу видно, что народ сурь-ез-ный, работящий. Да и подкормятся немного… наши працивныки…

— Ах, какая Лига наций! — вмешалась решительная Белла Григорьевна, нацелившись острым носиком на помидор, который она хотела снизу, со стороны пуповины, разодрать так, чтоб острый, игольчатый сок не брызнул ей в лицо. — Разве не видно, что ребята дисциплинированы. Вова и Таня! Пойдете к нам в бригаду работать. Пряцуваты? Двести грамм, то есть полфунта, хлиба да тот же приварок? А? Ребята у нас хорошие, не обидят вас.

Вовка и Таня только сейчас засмущались, но с готовностью закивали. Впервые они смотрели на нас не исподлобья — прямо.

— Мы ранисенько прыйдемо! Ось побачыте! — обрадовался и за себя, и за сестру Вовка. — Мы тэж пионеры. А Танька — видминныця!

И, может, побоявшись, чтоб городские не передумали, они стремглав выскочили из школы. Миски их были чистые, как вымытые. Заметив это, тетя Клава, почему-то застеснявшись, быстро убрала их.

Вечерним пароходом прибыл Панько. На высланной к причалу подводе привез он тюки с нашими одеялами, мешки с кое-каким припасом сахара и соли, спичек и мыла.

— Теперь можно будет и чайком побаловаться, — сказал Леман, хитро взглянув на тетю Оксану. Ваня Клименко и Устя Шапарь вызвались ей помогать — поставить самовар. Вскоре учительница прибежала:

— Требуется один мужской сапог, чтоб вздуть моего… варвара!

Она почему-то облюбовала сапог Лемана и даже шутя пыталась сама его стащить с все еще лежавшего на полу героя Перекопа. Не знаю, как бы вышел из положения Леман, как ему удалось бы отстоять свою мужскую честь, не позволив женщине стаскивать с себя сапог, не дав свой армейский заслуженный сапог на униженное раздутие купецкого самовара, если бы Панько сам не направился к самовару. Девочки с шумом побежали к мешку с нашими детдомовскими синими эмалированными кружками. Кружки, конечно, тоже привез предусмотрительный и хозяйственный Панько. Казалось, все, чего касались его руки, приходило в одушевление. И вместе с тем человек этот всегда держал себя отчужденно к нам и равнодушно к Леману, точно чувствовал превосходство своего всеумения и опыта мастерового и поэтому ему было неинтересно вне круга своих мыслей о вещах, которые он сделал или мог бы сделать своими руками. Я смотрел на Панько и пытался догадаться, где и чем прискучили ему люди, после чего он уже словно не ждал от них ничего удивительного и любопытного. Друзьями его стали примусы и будильники, связки ключей и пузатые замки, канареечные проволочные клетки и даже старые башмаки. В своей будке он чинил чьи-то примусы, долго и терпеливо проволочкой прочищая внутри горелки от нагара, склепывал шелестящие спирали часовых пружин в золотисто-синих следах закалки, вытачивал ключи, сверяя их на просвет с образцом, добивался от отпираемых и запираемых замков четких конечных щелчков языка. Дарование труда, пресловутые золотые руки, ум уменья, все это, увы, неброское, невидное, скромное. Мы не думали про дар Панько. И почему это о таланте говорят лишь применительно к артисту, художнику, музыканту или поэту?.. Разве в даровании мастерства нет артистичности, музыкальности, художественности — нет незримой поэзии с ее озарениями, вдохновенностью: ее правдой?.. Все, что делал Панько, он делал бесплатно, все для жителей соседних дворов, с которыми, однако, тоже ни с кем близко не сошелся, оставаясь в своей молчаливой и угрюмой отчужденности. Именно это всеумение, казалось мне, обрекало его на одиночество и угрюмость, из которых он и не пытался выйти. И лишь когда работа ему удавалась, старый примус горел с гудением, замочный язык говорил свое железное «тах-тах», а будильник снова тикал и заходился в нужном месте испуганно-дребезжащим звоном, на изможденном лице мастерового (так заглазно и уважительно называла тетя Клава Панько) вспыхивала на миг радостная растроганность. С миром машин и предметов, сотворенных своими руками, где, видимо, этот человек мог чувствовать себя вполне счастливым, разлучили мастера, вероятно, его глухота и внезапно подступившая старость. И чем больше он доверял всему, что напоминало об этом мире, тем больше он отчуждался от людей, не надеясь, что они в состоянии его понять, разделить его печаль о несостоявшейся его любви.