Солнце на полдень

— Смотри, сам со-о-бра-жай… Я проверю, — подмигнул нам Балешенко. И когда Шура отошел к бочке с автолом, заметил: — Башковитый малый! Учиться ему обязательно нужно. О, о! С него — инженер получится! Я ему это растолкую. Хай из головы выкинет ту мореходку. Он для машин родился, у машин ему и место. Ведь он их как, — он их душу чует. И вы, — глянул он на тетю Клаву, — ему это растолкуйте! Родственница! Давайте в одну точку бить… А то — мореходка да мореходка…. тоже мне находка… Мечта-чахотка…

Сказав про одну точку, Балешенко одернул свою длинную кавказскую рубаху, решительно глянул на тетю Клаву, на ее черепашную шляпку и белую блузку с кокетливыми рукавами в рюшечках. Казалось, шофер соображал: можно ли брать в союзницы эту красивую старомодно одетую женщину? Не гнилая интеллигенция она?

Балешенко почел, видно, что сказал все, еще раз заботливо оправил свою рубаху, расправил складки под пояском, достал из кармана брюк бумажник, вынул из него роговую расческу и маленькое круглое зеркальце. Причесался, строго и придирчиво осматривал себя в зеркальце — так и непонятно было: нравится или не нравится себе шофер.

— Ну, ладно! Пошел я в правленье!.. Карпенко обещал мясом кормить, а угощает одной затирухой. Ею конверты на почте клеить. Я ему, Шура, бенц устрою!..

— Вот-вот, — поддержал шофера Леман. — Давайте и тут в одну точку! Гуртом у каши не загинешь, гуртом и батьку бить складней!

Шура забрался в кабину, что-то тронул на щитке — фары зажглись.

— Свет горит? — крикнул он нам из кабины.

— Горит! Горит! — дружно, в один голос отозвались мы все: я и тетя Клава, Алка и Леман, так дружно и вместе, что даже всем нам вдруг смешно сделалось. Еще раз-другой Шура зажигал то ближний, то дальний свет, то одну, то обе лампочки в каждой фаре.

Мне почему-то подумалось, что Шура проверяет свет без надобности. Это он просто решил похвастать перед нами.

И вдруг мне пришел на память день, когда отец вместе с сельчанами проверял пожарную машину, когда вместе с этой машиной прибыл городской человек, щеголявший своей шапочкой-бескозыркой, на которой золотом по белому околышку красовалась надпись — «пожарный». Мужики, изумленные этой невиданной машиной, сиявшей на солнце медными цилиндрами, невиданной шапочкой пожарного, все же решили устроить прибывшему экзамен. Это был тот случай, когда экзаменаторы знают меньше экзаменуемого, то лукавое мужицкое любопытство, которое желает представить себе, как велики чужие познания, не обнаружив при этом свое невежество…

— А если, Шура, скажем, разобрать машину? — спросил я. — В кучу. Всю-всю до винтика! Ты ее снова соберешь?

— И ничего особого! — через губу, небрежно ответил Шура. — Тем более, если самому разобрать. Один раз плюнуть, как говорят в славном городе Одессе…

Этой небрежностью подчеркивалась истинность сказанного. Я смотрел на Шуру как на чудо. Все же — необыкновенный он человек! Уж если сам директор завода имени Петровского — единственный в городе орденоносец Непорожний сказал, что Шура станет инженером, кто же теперь может в этом сомневаться?.. Стать инженером — высшая мечта всех детдомовцев.

Против нее даже Леман ничего не может иметь. Бойцы мировой революции — это, конечно, наиболее общая задача. Но кроме Лемана и интерната — есть еще школы. Там задача конкретизируется и воплощается — в инженера! О машине говорят, как раньше о божественном чуде. Машина все может! Инженер строит машины — и, значит, всемогущ. Когда на улице проходил американский инженер Кук, строивший херсонский элеватор, не то что мы, мальчишки, взрослые останавливались или, вроде нас, тоже шли следом, чтоб получше рассмотреть этого необычного человека. И большая кепка с закрылками, и гольфы с крагами, и стек — все это было не само по себе, а как-то тесно связано с необычным понятием: инженер. «Инженером будет!» — говорят нам в школе об отличнике. И — «Разве ему стать инженером?» — машут учителя на двоечников…

Вечером, после ужина, меня окликнула Белла Григорьевна. Она за эти дни вовсе исхудала, бедняжка. Кофта висела на ней, как на палке. И все же на лице ее блуждала неизменная все та же хитроватая усмешка всеведенья: «А я что-то знаю, знаю — но ничего не скажу». Удивительно, солнце ее не трогает, вся белая, как фаянсовая.

Разговор один на один с Беллой Григорьевной мне не сулил ничего хорошего. Я старался поскорее вспомнить — где и в чем я мог провиниться? Какие такие за мной могли быть замечены прегрешения против дисциплины? Ведь послушать Беллу Григорьевну, мы созданы для дисциплины: «Ребята, ребята — дисциплина!» Может, что задерживаюсь возле машины, когда Шура приезжает? Но мы с Женей выполняем норму. Может, мы что-нибудь излишнее ляпнули тут на воле, растрепались с Женей о наших товарищах старших, о наших воспитателях? Или они все такие святые, что о них уже и слова сказать нельзя? Даже в шутку?.. Я заранее готовился к защите, еще не ведая вины.