Солнце над школой

— И это помогало?

— Да… В общем, помогало…

В эту минуту мне очень хотелось быть хорошим, всегда и везде сдерживать свое слово, поступать только правильно, и потому я спросил:

— Мам, а может быть, и мне завести дневник?

— Что ж… будем надеяться, что тебе это не помешает. Ты до сих пор не научился правильно излагать свои мысли. Верно?

Выходило, что я напросился на лишние уроки. Пришлось осторожненько выкручиваться.

— Да… верно, — кисло согласился я и добавил: — но у меня даже нет тетради. Настоящей. Общей.

Она почему-то усмехнулась, точно не поняла, что без общей тетради действительно нельзя вести никаких записей, и сказала:

— Хорошо. Вот завтра же и купи общую тетрадь.

Очень трудный день кончился довольно спокойно, и, уже засыпая, я подумал, что записывать все, что со мной произошло и произойдет, должно быть, интересно.

Глава 8. Удар за ударом

Утром, прежде чем умыться, я хотел почистить клетку щегла, а потом пойти на базар за кормом. Но корма уже не требовалось — щегол был мертв. Настроение у меня сразу испортилось, даже есть не хотелось.

За окном было пасмурно, с мокрых темных листьев падали тяжелые капли и пропадали в тумане. В комнате стояла такая тишина, что даже будильник начал стучать осторожней, глуше. Мне очень хотелось заплакать, но я сдержался. Слезами делу не поможешь.

Я достал самую красивую коробочку — из-под табака «Трубка мира», на которой нарисован индеец в боевом уборе из перьев, — положил в нее вату, а на вату — щегла, с опущенным на грудь клювом, с поджатыми лапками. Потом пошел во двор, вырыл под старым тополем ямку и опустил в нее коробку. Сверху положил большой камень — кусок бетона, но еще чего-то не хватало… Я перелез через забор в соседский сад, нарвал там цветов и положил их на камень. Стало как будто лучше.

Пока я возился во дворе, прошло много времени, и я еле успел купить общую тетрадь, но тут же решил: дневник вести не буду. Буду просто записывать что-нибудь интересное.

В классе со мной почти никто не разговаривал, и мне это даже понравилось. Пусть думают что хотят. Придет время, и они узнают меня по-настоящему и, может, даже пожалеют, что все так получилось. А если и не пожалеют — все равно пусть…

Но зато учителя были какие-то странные. Учительница истории спросила так, как спрашивают больного:

— Ты можешь отвечать, Громов?

Надька Сердюкова, черная, вертлявая и худая, тоненько пропищала:

— Смотрите, какие нежности…

Но я даже не посмотрел на нее, а только пожал плечами и начал отвечать. Правда, учительница несколько раз просила:

— Громче, Громов. Плохо слышно.

Но все равно отвечал я хорошо и если бы говорил громко, то, наверное, получил бы пятерку. Но учительница сказала:

— Садись, Громов. Четыре!

И я даже не огорчился. В конце концов, какая разница четыре или пять? Не в том счастье… Разве дело только в отметках?

Домой я шел один.

Туман сгустился, ранние фонари были тусклыми, и стояла такая тишина, что слышалось падение капель с листьев, шаги невидимых людей. Желтые, мутные пятна освещенных окон медленно проплывали мимо… Я старался думать о себе, об отце, но думал об одном: почему Чеснык не пришел в школу?

Дома меня ждала неожиданность — в комнате сидел тот самый старик, который хотел купить у меня ботинки с коньками. От него все так же попахивало табаком и водкой, и глаза у него слезились. Старик поднялся мне навстречу и растерянно, заискивающе улыбнулся. Мать смотрела то на старика, то на меня, и я не мог понять, чего она хочет.

— Деточка! — прошамкал старик. — Милая моя деточка! Пожалей ты старого человека… — Он начал вздыхать, тереть грязными морщинистыми кулаками слезящиеся, красные глаза и сюсюкать: — Пожалей, деточка, старого человека! Не сердись на меня.

Все еще ничего не понимая, я посмотрел на мать.

Она нахмурилась и, по-моему, не то что сердито, а как-то безразлично сказала:

— Видишь ли, Алик, этого гражданина вызывали в милицию и пообещали отдать под суд за то, что он скупает вещи у детей и вообще у несовершеннолетних. А он говорит, что он никогда ничего не покупал у детей и не собирается этого делать. Просто он пожалел тебя и решил тебе помочь.

Серые глаза матери были какие-то чужие и, пожалуй, даже злые. Мне стало не по себе.

— Так вот, Алик, — продолжала она, — мне очень важно знать всю правду. Понимаешь — только правду. Действительно ли он… решил купить у тебя ботинки с коньками только после того, как ты его упросил сделать это, или нет? И ты подумай как следует. От твоего ответа многое зависит. И прежде всего его судьба. — Она кивнула на старика.

Мне сразу стало жарко.

Конечно, тогда, на базаре, я был отчаянно рад, что старик согласился купить у меня коньки. Правда, я его не упрашивал, но, если бы он отказался взять, я бы, может быть, и стал упрашивать.

— Знаешь, мама, — сказал я, — это правда. Я просил, чтобы он купил ботинки с коньками.

— Вот спасибо тебе, деточка! — ободрился старик. Обернулся к матери и наставительно добавил: — Я же говорил вам, гражданочка…