Солнце сияло

Вопрос ее не предполагал моего ответа, и, задав его, она сама же на него и ответила. Имя деда заставило меня посмотреть на Арнольда взглядом, преисполненным уважительного любопытства, скажем так. Не знать это имя было невозможно. Музыка такого-то, объявлял диктор по радио, музыка такого-то, звучало по телевизору, и все это был дед Арнольда, орденоносец и лауреат всех возможных премий — в государстве, которого уже год как не существовало.

Однако чтобы поверить в это, требовалось время, даже как бы некоторое усилие, и я сказал Ире:

— Иди ты!

— Чего иди? — возмутилась она. — Других людей у нас в доме не может быть.

— Странно, — пробормотал я. — А что здесь тогда делаю я?

— Ты — другое дело, — с быстрым смешком, торопливо проговорила Ира, касаясь моего виска носом и с мурлыканьем принимаясь тереться им.

Я удовлетворился этим ответом. Как, собственно, удовлетворился бы и любым другим. Кстати, происхождением от известного деда странное поведение Арнольда объяснить было невозможно.

— А Лариска же в ГИТИСе учится, она певица, — отстраняясь от меня, продолжила Ира. Первое, что она сказала о сестре за все время, как мы заново столкнулись с ней в дверях парадного входа в Стакане. Тема сестры негласно была у нас под запретом. — Она певица, у нее планы… потому ей и нужно эту послушать.

Я не среагировал на Ирины слова даже движением лицевых мускулов. Принял к сведению — и лишь.

Еще один ртутный шар, пущенный вслед нежному серебру шампанского, завершил наконец работу, начатую его предшественниками. Время остановилось. Делись неизвестно куда прошлое и будущее, все пространство бытия было теперь захвачено настоящим, а оно являло собой один бесконечный, как Вселенная, и краткий, как молниевая вспышка, преходящий миг, где все было так же значительно, как и не имело никакого значения.

Первым делом, попросив прибавить у телевизора звук, не обращая внимания на жуткие вопли длинногривого субъекта, изображавшего пение, слыша лишь отбухиваемый ударными ритм, я оторвал танец с Ирой. Бог его знает, что это был за танец, чистотой жанра он не блистал. Я скакал, я скользил, я выделывал па, которым позавидовал бы Барышников, и заставлял Иру делать то же самое.

Потом, когда длинногривый смолк и оркестр, сопровождая пение нового певца, только уже без гривы, зазвучал вновь, я пригласил на танец хозяйку дома. С ней я, естественно, не позволял себе того, что с Ирой, и мы станцевали с нею нечто вроде танго с прививкой вальса. Так что можно было и разговаривать. Весь разговор, от и до, у меня, разумеется, не удержался в памяти, но главный его сюжет трепещет во мне неостывшей струной и по сию пору.

— Саня, вы удивительно заводной! — всплывает во мне голос моей партнерши по танго с прививкой вальса.

— Да, Изольда Оттовна, не без того, — отвечаю я.

— Не знаю, хорошо это или не очень.

— Это хорошо, но не очень.

Смех моей партнерши свидетельствует о том, что моя находчивость доставляет ей удовольствие.

— Правильно, я слышала, Ярослав Витальич сказал вам: чувствую быстрый журналистский ум.

— Да я и без журналистики ничего себе, не слишком глуп. — Теперь моя интонация — самоирония; надеюсь, достаточно явственная и понятная.

Моя партнерша смеется снова.

— Нет, вы, думаю, потому и стали журналистом, что у вас такой ум.

— Журналистика — это не предел моих мечтаний, Изольда Оттовна, — говорю я.

— Интересно. А где же предел? Вернее, что?

— Знать бы, Изольда Оттовна! Полцарства за то, чтоб знать! Как за того коня.

— А у вас есть полцарства?

— Нет. Но степень желания. Равна полцарству.

Далее я снова обнаруживаю себя с Ирой. Мы с ней опять танцуем, но сейчас это уже не танец, а неприкрытое обжимание под музыку на глазах у всех остальных: мы топчемся посередине комнаты, вплавляясь друг в друга, и чего нам обоим хочется сейчас по-настоящему — это содрать друг с друга одежду и вплавить себя в другого без нее.

— Спасибо тебе за маму, — заменой этого невозможного, к великому моему сожалению, действа говорит Ира. — Она так довольна! Обожает танцевать. А папу не заставишь с кресла подняться. Потанцуй с ней еще.

И я танцую с хозяйкой дома еще; танцую с Ирой и с ней, — обходя своим вниманием лишь Ларису. Я избегаю даже смотреть на Ирину сестру.

— Тихо! Молчание! — Ларисин крик в очередной конферанс ведущих перекрыл и их голоса, звучащие из динамиков, и все звуки комнаты. — Они подводку к ней делают!

— Молчим! — с валунной тяжестью в голосе вскинул руки из кресла Фамусов, и в комнате тотчас послушно установилось молчание — словно висевшую в воздухе материю голосов отхватило острым ножом. Слово его здесь было законом.

Я, понятное дело, тоже принял его приказ к неукоснительному исполнению. И с замкнутым на замок ртом вернулся к столу на свое место. Перед глазами у меня оказалась моя наполненная чьей-то заботливой рукой до краев рюмка. Я взял ее и, отправив в себя половину ртутного шара, вторую половину поставил обратно на стол.