Соловьи

Да что вот такие экскурсии по учреждениям! В городе не было такой улицы и переулка, которого он не знал бы, и того, кто в каком доме живет, где служит, что делает. Разбуди его среди ночи и спроси его, чей это дом, самый крайний на Косой горе, и он, недолго думая, ответил бы: «Да этого, Пенкина, ну что кривой и работает в горкоммунхозе». И кого только темноволосый, статный, разбитной и вместе с тем сдержанный, срединный характером Пашка Головачев с Полтавской улицы не знал в этом маленьком соловьином городе! Но для чего? Все для того, чтобы уж если ему какими делами придется в городе ворочать, — впросаке не быть, лишних видеть, знать, что делать с ними.

И уж если со сверстниками у него разговор и те про перепелов или про свои мальчишечьи события дня разговор затеют, Пашка только плечом поведет, разговор оборвет презрительно да и спросит: «А видели сегодня одного, по городу в зеленой шляпе шлялся?» — «Ну и что?» — спросят его. А он презрительным взглядом обдаст собеседника и ответит: «Соображения у тебя нет. Подумай, есть ли у нас в городе хоть одна шляпа? Шляп-то у нас не носят. А этот, как ферт, одет. Может, бывшего какого черт носит?!» Сверстник и язык прикусил, а Пашка уже рассказывает, что он думает о милиционере Хвостове, который все в бакалею заходит с черного хода и часто оттуда со свертками уходит.

Вечерами сверстники его с девчонками, с парнишками в городском парке все к танцевальной площадке льнут или на дорожках в тени и жидком свете фонарей — танцевальная площадка-то платная — под звуки оркестра «рио-риту» разучивают, Пашка уже в бильярдную пробрался, там с антресолей наблюдает, кто «гоняет шары». И все приметит, все разгадает: какие игроки на деньги или в «любака́» играют, кто они, частые ли они здесь гости, отметит про себя и уйдет спать и сердитый, и довольный тем, что подметил. Да еще и скажет себе: «Ладно, может быть, когда и пригодится».

Тяга к делам и интересам взрослых, к жизни, которой они живут, была у Павла велика и составляла, пожалуй, основное содержание его интересов.

Может быть, скажете — что здесь удивительного, что парень тянется к интересам взрослого человека, мол, все здесь естественно потому, что в жизнь идти готовится Пашка. Так-то оно так, да глядите, что из этого получается. Увидит Пашка где-нибудь в магазине или в учреждении плакат: «Болтун — находка для шпиона», и уже стоит и ворочает мозгами с думой, как этот лозунг на деле применить. Услышит, как кто-либо фининспекцию ругнул нехорошо на базаре, а он уж все свои способности в ход пустил и решает: «сволочь» он тот, кто ругнул фининспекцию, или, может быть, хуже того, «бывший» какой-нибудь. В этом отношении у него и к сверстникам пощады не было.

Раз памятник ставили возле школы тому, кто, по понятиям Пашки, все и сделал после Ленина, то, чем жил народ. Пашка тоже ставил этот памятник. Памятник привезли в школу в ящиках. С нетерпением ему хотелось, чтобы поскорее оторвали доски. Памятник был из трех частей. Чтобы составить фигуру полностью, их надо было поставить друг на друга, скрепить цементом. Пашке казалось все это кощунством.

«Разве нельзя было сделать памятник из цельного камня, отлить из бронзы целиком?» — возмущался он. Он рыл яму перед школой с ребятами, с которыми учился, клал кирпичи, заливая их раствором: делался фундамент для постамента. Одному из товарищей Пашка залепил оплеуху за то, что тот, собственно, не зная, как сказать, назвал постамент «пустоментом».

— «Пустомент»! Ты о чем это говоришь? — сказал он парнишке, который получил от него оплеуху. — Ты знаешь, кому постамент? А ты — «пустомент»? Смотри! Не то — знаешь?!

Памятник — фигура в шинели во весь рост и под фуражкой — стоял на высоком фундаменте перед школой, перед старой обоянской женской гимназией, человек-фигура смотрела куда-то далеко поверх всего, что было перед ее глазами, и всем казалось, что видит она очень, очень далеко. На открытии играли горны, гремели барабаны, пионеры отдавали почетный салют и произнесли клятву быть такими, как этот человек в военной фуражке. Директорша прослезилась. Павел был горд и еще раз сказал тому парнишке, которому оплеуху закатил:

— Ну смотри, гад, «пустомент»!

В те же дни точно такой же памятник появился перед вокзалом на площади, открывать его ходили всем городом, была музыка, были возле подножья цветы, речи представителей организаций, один из которых все обдергивал гимнастерку защитного цвета, заправлял ее под широким ремнем позади себя, выбрасывал впереди себя руку и с волнением говорил:

— Вот наше солнце! Вот наше знамя! Вот наша совесть!

О, как горд был Павел в эти дни! Он ходил с высоко поднятой головою, со сверстниками не здоровался, и в ушах его то и дело звучало: «Пустомент! Да я тебя за это!» И сжимал до боли в костях свои кулаки.