Соловьи

Если уж не петлюровцы, не махновцы, не белые дончаки попадались, то уж, во всяком случае, старые приставы, жандармы, укрывавшиеся в годы нэпа как-никак под разными профессиями и занятиями, кулаки-мироеды, ювелиры разные, занимавшиеся в Одессе и в Киеве на черной бирже скупкой и сбытом золота и бриллиантов, здесь попадались. Был выловлен один такой банкир-ростовщик, имевший в городах на юге такое количество недвижимого, которое оценивалось в три миллиона золотых рублей. У него на руках нашли и акции каких-то иностранных фирм, и золотишка не мало, а он скрывался под новой фирмой — был скорняк. У него и папа был скорняк, и дедушка, и все скорняки, а миллионы он нажил скупкой полтавского хлеба и «банковскими операциями».

Городок всегда узнавал о таких делах в тот же день, и переоценке и обсуждению такие деяния властей среди коренного населения никогда не подвергались. Но, когда позднее пошло что-то уж совсем другое, когда было взято несколько человек таких, за которыми, казалось, не было никакого греха, городок притих.

Городок притих, а у Пашки появилось желание всегда знать больше того, чем знать надо было ему и чем знать было возможно.

Когда он, побывав у Грошева и придя домой, спросил донельзя удивленного отца, не может ли сосед, Боневоленский, как «бывший», наделать вреда, и получил от отца отрицательный ответ, он и отцу не поверил, что Боневоленский человек хороший. Совета отца не ходить к Грошеву он не послушал, но ходить в городской сад после «истории с Лермонтовым» перестал: что-то оскорбляло его все же, когда вспоминал о шутке заезжего дивертисментщика. С этого дня все его свободное внимание перехватил Боневоленский, и что он решил делать, то и стал делать — для чего-то следить за ним. Не ходя в сад, он сидел большую часть дня дома, зубрил, что надо, читал, что надо, твердо решив готовиться в вуз, и поглядывал в окно, во двор, где жил в флигельке Вениамин Исидорыч.

Кто же такой был Боневоленский, биографию которого хорошо знал Матвей Головачев и которого почему-то юный Пашка возненавидел за то, что был он «бывший»?

Вениамин Исидорыч Боневоленский был старый барич. Род и фамилия его давно были записаны в какую-то очень толстую книгу древних лучших русских дворянских родов. Этого не отрицал и сам Вениамин Исидорыч, иногда даже посмеивался над своею знатностью. Для историков его биография — целый клад. В остальном во всем он был просто почти люмпен. Молодым, когда почти до конца разорился не только его дед, а и холеный, ко всему пренебрежительный, до конца дней своих с неослабевавшими привычками аристократа и отец, вконец размотавший все женины хуторки и «остаточки», Вениамин Исидорыч, окончив орловскую гимназию, в гимназической же шинели и в большую жизнь вступил.

Исидор Полинарыч Боневоленский, отец Вениамина Исидорыча, так его в жизнь напутствовал:

— Иди и достигай. Времена барства нашего отошли. Делать нам на Руси остается нечего. Что было — прожито. Что будет — худое корыто. Работать мы не умеем. Служить почти некому. Раньше служили. Теперь прислуживаются. Не по мне! Опоздали взяться за дело. Лучше нас с делом теперь справляются разночинцы да купчишки. Ну и те еще, что из новых бар. Так вот у тебя путь — этот. Пробивайся. Достигай. Не пропадешь. Боневоленские, если захотят, добьются. Учение — главное. Попробуй стукнуться в Московский университет. Письма дам. Родства и в Санкт-Петербурге и в Москве много. Не будь застенчив. Дворянина не оголодишь. Среди родни и фамилий потолкавшись, утвердишься.

Он благословил юного Вениамина старым родовым образом Боневоленских — образом Николая Мирликийского, дал ему на дорогу, чтобы доехать до Москвы в мягком вагоне, пятнадцать рублей, надел нательный, завещанный матерью при смерти Вениамину золотой крестик и так отпустил сына в жизнь. Позади остался Орел, позади осталось детство, и деревянный домишко с двумя подгнившими колоннами по фасаду, да старый отец в нем.

А уже к двадцати двум годам Вениамин Исидорыч пробил себе дорогу в жизни, выучился на агронома в Петровской сельскохозяйственной академии, которую позднее и он называл Тимирязевкой. Хорошо знал и до самозабвения любил он и самого Тимирязева, высокого и седеющего, до предела интеллигентного, еще не старого ученого и демократа, и всегда с восторгом говорил о нем, вспоминая начальные годы учения и его лекции в Петербурге.