Соловьи

К зиме пришельцы из этой «коммунии» разбредались, и только одутловатый, с копной седых волос над бычьей шеей Сахаров — учредитель этой христианской «коммунии» — да три-четыре мужика откуда-нибудь из-под Полтавы или Тулы оставались в хозяйстве на всю зиму. Окрестное население звало и Сахарова, и всех тех, кто приходил к нему, — «заплатанные». И Вениамин Исидорыч скоро расстался с «заплатанными», поняв и решив, что так «мужичий» вопрос решить невозможно. И мыслями своими он вновь вернулся к своей ранней идее о том, что все на земле не устроено на Руси не оттого, что мало земли у мужика, а оттого, что мало с нее он берет. И тогда молодой российский агроном вернулся вначале на свою Орловщину, а потом, когда по рекомендации поступил ученым управляющим в то одно неплохое тогда имение, где молодой помещик ставил свое хозяйство на тогдашний помещичий передовой лад, он просто решил ждать того, что произойдет на русской земле, а именно того, когда мужик сам возьмет землю у бар, а тогда-то уж можно будет говорить и об агрономии. Грозовые тучи революции широко уже ходили над российскими просторами, и отгремевший девятьсот пятый год говорил уже, что гроза придет испепеляющей.

А когда она прошла, когда мужики уже и помещичью землю расстолбили и когда накатились, а потом и миновали всякие кулацкие вылазки, «бабьи бунты», даже вооруженные стычки с кулачьем, когда верх взяла коллективизация, было одно непонятно Вениамину Исидорычу: как, какими силами все же двинуть агрономическую науку на село в новые, коллективные хозяйства?

К этой поре Вениамин Исидорыч давно уже жил в Обояни, в маленьком флигельке окнами во двор довольно просторной усадьбы тестя, обоянского мещанина, умершего скоропостижно, когда-то городского стряпчего, потом помощника нотариуса и степенного деятеля по надзору за «шпитатами» по уезду от городской управы: большой одноэтажный дом, выходивший фронтоном на улицу, был давно уже занят и семьей Головачевых, и другими жителями, вселившимися в первые годы революции по ордерам горкомхоза. Жил Вениамин Исидорыч скромно, на зарплату, получаемую в отделе сельского хозяйства райисполкома, где дела у него все были больше бумажные. Сводки, распоряжения, разверстки в планировании, указания, вновь указания, разверстки в планировании, распоряжения и сводки. Так круглый год.

А пахали в районе уже машинами, а убирали машинами, да вот сеяли и растили хлеба все по-прежнему. Новое было одно, что кое-где ввели по нескольку полей, отшагнули от трехполки, запустили на поля травы с таким расчетом, что из-под трав каждое поле должно возвращаться под зерновые только через определенное количество лет, да стали пахать по указному — на двадцать два сантиметра вглубь, на семь, на восемь сантиметров глубже, чем пахал некогда мужик плужком. Ну что от этого? На семь, на восемь сантиметров вглубь переместилась только подплужная корка. А хлеба от этих перемен все же собирали не больше! А настоящей агронауки в поле все еще не было. И как сто, и двести, и триста лет назад разговор шел все о навозе. А о минеральных удобрениях и слыхом было не слыхать.

Вот таков был Пашкин «враг», «бывший», Вениамин Исидорыч, о котором все это хорошо знал отец Пашки, и не раз он рассказывал жене «об интересном этом агрономе». Но юный Пашка все это мимо ушей пропускал, зафиксировав себя на том, что он «бывший». «Буду следить за ним, — решил твердо Пашка. — Буду глядеть, кто к нему ходит, что делают. Пригодится», — решил он.

Ну, а кто ходил к старику? Заходил иногда Пашкин учитель Пал Палыч Рогульских, родом сибиряк, а профессией семинарист, бежавший когда-то из Киевской духовной семинарии, отбывший ссылку в Вологде за ересь, а потом, уж в годы гражданской войны, и начавший учительствовать.

Заходил Прокофий Антоныч Портнов, недоучившийся обоянский адвокат, бросивший какое-то харьковское правовое учебное заведение еще до революции «за несостоятельностью» и окончивший уже при Советской власти какие-то педагогические курсы.

Зачем собирались? Да посидеть, покалякать, потолковать! Вспоминали годы молодые, любили пироги, наливки. Вениамин Исидорыч часто рассказывал о «профессорских» московских наливках.

— Бывало, — рассказывал он, — придешь к товарищам на Моховую, войдешь в университетский двор и сразу по окнам узнаешь, где профессорская квартира. На окнах для брожения поставлены на свет четвертные бутыли и старинные квадратные штофы с малиной, с вишней, со смородиной, с клюквой, с рябиной, с крыжовником, с черникой, со сливой и даже с земляникой, и все это под сахаром, и бродит, и крепнет до самого рождества.