Соловьи

А годы жизни и ученье в Петербурге и в Москве были для Вениамина Исидорыча годами сплошного унижения в силу его материального неблагополучия. Поддерживала только фамилия, некоторые связи, которые благодаря заботам отца — а это были главным образом письма к знакомым, прежним сослуживцам и родственникам — не обрывались, а как-то сами по себе множились. А главным-то образом, «корм» себе Вениамин Исидорыч добывал письмоводительскими делами у нотариусов, в адвокатских конторах, в торговых домах, а то и перепиской ученых трудов для разной московской и петроградской профессуры — слава о его исключительной грамотности и красивом, «словно с клише» почерке была известна в столицах многим. И хоть была тогда уже изобретена пишущая машинка и ею в деловых конторах вовсю пользовались, юридический и ученый Питер и Москва все же не любили этого новшества и держались настоящего, ручного письма, как держались всего того, что было прихотью минувшего времени, осененного российским барством.

Года через два после окончания Сельскохозяйственной академии Вениамин Исидорыч поступил ученым управляющим в имение к одному преуспевающему помещику из «новых» под Белгородом, который ладил вести хозяйство на манер товарных западных хозяйств, и пришелся этому хозяину по душе. Помещик не мешал ему не только вести хозяйство на шести разных полях, но и экспериментировать во многом. Для себя Вениамин Исидорыч в этом хозяйстве почти ничего не нажил, кроме жены и сына Ипполита, но зато как агроном встал на большую, свою ногу. Он многое умел, много знал.

Потом, когда бушевало пламя гражданской войны, и шел передел помещичьих земель, и помещика белгородские мужики выгнали из имения, а землю застолбили за собой, был призван Вениамин Исидорыч для работы в Оскольский упродком. Здесь уж было не до агрономии. Он заведовал отделом тары, разыскивал и добывал мешковину, рядна и разные веретья, ладил у кустарей бочки и чаны под капусту, чтобы хоть как-нибудь утолить запросный уездный голод на вместилища под сыпучее и ту же капусту, и рыскал по уезду с продотрядниками выкачивать зерно из кулацких амбаров.

Революцию он приветствовал искренне, и эта работа в упродкоме ему не казалась странной. Наоборот, тут-то, казалось, и дело было, тут-то, казалось, и оправдать многие думы свои было возможно. А думы эти были все опять же о земле.

Почему же о земле? Да потому, что чувствовал еще молодым Боневоленский себя аграрием, потому, что многие тогда слепо искали выход для мужика на более хорошую дорогу, на более «хлебную жизнь», потому, что острым был вопрос устройства жизни мужика и жил тогда еще в Ясной Поляне воинствующий Толстой. А может быть, еще и потому, что многие видели тогда весь смысл жизни всех без исключения людей в земле, дающей хлеб и одежду? Как знать! В те поры молодой Боневоленский и сам бы как следует не смог ответить на этот вопрос. А то отчего же Вениамин Исидорыч чуть, как говорил он сам, в толстовщину было не ударился, и очутился однажды на Херсонщине, в общинном владении «толстовского толка», которое было заложено на деньги одного совсем опростившегося орловского барина.

В этом «братском» хозяйстве все до предела было безалаберно устроено. Пахали, сеяли, убирали в нем не тогда, когда пахали, сеяли, убирали все херсонские мужики. Скота держали мало, урожаи были плохие, на усадьбе ни деревца, избы, именно не дома, а избы из самана были плохие, даже водопоя хорошего не было, так как не было близко речки. Жара, степь, серое от зноя небо, лень и непорядочность жизни — вот все то, что отличало эту сектантскую новую «коммунию» от любого разорившегося хуторского помещичьего хозяйства хотя бы и на той же Орловщине. В хозяйство приходили откуда-то из глубины России толстовствующие курсистки в синих и клетчатых теплых шалях, порою не имевшие ни зипуна, ни пальто гривастые молодые изможденные люди и старцы. Они брались неумело пахать, косить, копать сажалки. Толстовствующие курсистки и девушки из помещиц доили коров пальчиками, неумело усаживаясь возле них на пятки, ходили без чулок, в грязных и продранных платьях, мылись по субботам в той же дождевой сажалке, где поили и коров.

Ни молений, столь привычных для мужицкой Руси, ни праздников, ни обрядов — как на необитаемом острове. Женщины вольно сходились с мужчинами, вольно уходили от них и начинали жить с другими. Мужчины поступали так же, и в случае каких-либо разногласий никто никого не судил.